Пенсне Ходасевича сияло пронзительно. Как он этого добивался? Мыл стекла водой, тер бархоткой, полировал тщательно? Холодным светом сияло это пенсне.

А может быть, оно оттого так сияло, что взгляд из-за стекол был холодный, скептичный, иногда презрительный. Сам он назвал свои глаза «глазами змеи».

Холодный, иронический, скептический дух жил в худом, слабом с рождения теле.

В предреволюционной молодости он пил, играл в карты и по-богемному голодал: одна булка на два дня. Такая жизнь была ему милее буржуазной сытости, которую он ненавидел. После революции булка стала мечтой: он опять голодал, теперь вместе со всеми, и в дыме буржуйки читал свои стихи прекрасным любителям прекрасного, одетым в рванье и обноски.

Он читал им стихи, и они забывали поставленные сушиться на печку валенки. Он замечал это и гордился этим.

Иногда строка постигала его на улице, и тогда он клал листок бумаги на спину жены и записывал ее.

Он часто болел многими болезнями сразу. Фурункулез (121 фурункул одновременно) и экзема мучили его. Туберкулез позвоночника лечили, заковывая в гипс.

В Москве он с женой и ее сыном жил в полуподвальной комнате, из которой было пробито окно в кухню, чтобы оттуда шло тепло. И оно шло, в комнате было плюс пять.

Еще один способ греться был — нагревать комнату самоваром.

А когда в полукруглой комнате Дома искусств в Петербурге, куда они переехали, удавалось натопить до плюс девяти — это было счастье. В основном потому, что дрова бесплатные.

К физической слабости, присущей ему от рождения, добавлялась слабость от голода. «Продали все решительно, что только можно было продать. Съедаем втроем в день фунта 2 хлеба и фунтов 5 картофелю (или кашу). Но — странное дело! — так тихо здесь в городе, такие пустынные, ясные вечера, так прекрасен сейчас Петербург, что отчего-то живется легко. Только слабость ужасная, у всех троих».

Горло его было запеленуто в два платка, черный и белый.

Огромная косая, в поллица челка закрывала на лбу непроходящую экзему, которой, как он считал, Бог отмечает Каина.

В 1922 году, лежа больной в постели, в тоске и депрессии, на грани нервного срыва, он думал, что выбрать: покинуть Россию или покончить самоубийством? Россию Ходасевич покинул не из-за революции, а из-за отступления революции от самой себя. Снова торгаши взяли верх. Он и Троцкого считал буржуа. Он уехал из России со своим главным сокровищем — восьмью томами собрания сочинений Пушкина. В Берлине он жил в дешевых пансионах и посещал затрапезные пивные, куда ближе к ночи набивался сброд в котелках и без. В Париже он редко выходил из дома, а дома почти все время лежал. И все время курил.

У него был портсигар, мундштук, кот и отцовские золотые часы с ключиком. Все остальное его имущество — книги.

Он был человек книг, книжного мира, книжной жизни. Всю жизнь он писал для газет и журналов, писал для денег и для хлеба. Подписывать все это своей фамилией было не обязательно, он ставил выдуманные или вообще буквы: Ф.М., Г.Р.

В молодости в Петербурге он ночи проводил в игорных домах и притонах. В Париже спал полдня, вечерами раскладывал пасьянсы, а за письменный стол садился в полночь. И писал до утра.

Когда он родился, кормилицы отказывались брать его: «Слабый он. Все равно умрет. Не удержится душа в теле». Действительно, она плохо держалась. Однажды в Москве, в комнате с желтыми обоями и посмертной маской Пушкина на стене, душа его вышла из тела и увидела тело оставленным на диване, пустым, как бывают пусты бутылка или ботинки. А когда вернулась, в теле ей было неудобно, тело жало.

Как больно оттого, что там он ничего не будет знать о тех, кого любит, кого оставляет здесь.

Стихи его выплыли к нам через тридцать лет после его смерти из глубины и толщи времени.

За исключением ранних своих лет, Ходасевич всю жизнь жил в тесноте, бедности, холоде, нищете, болезни. В Париже денег у него не было даже на лекарства. И на врача денег не было, русский доктор Голованов лечил его бесплатно. Тишины, которая подобает умственному труду, тоже не было. Он писал свои стихи при чужих людях, под звуки их разговоров, писал в тесной квартирке под крышей парижской пятиэтажки, над шумной шахтой двора, в стуке хлопающих дверей, орущих радиоприемников, криков из-за стен. Больной, тоскливый, ужасный, невыносимый в своем уродстве и томительно-прекрасный мир тупо и немо валился в его стихи и только там обретал свой голос.