Говорить о символизме катастрофы в самый ее разгар, когда счетчик жертв не останавливается и настоящий ее масштаб пока не определен, — это чаще всего неуважение к пострадавшим и даже цинизм. Тем не менее не обратить внимание на символизм катастрофы на Каховской ГЭС — сильнейшего наводнения, да еще случившегося в день рождения того, кому литература обязана, наверное, главным и самым многозначительным произведением о наводнении, — не обратить внимания на ее символизм было бы куда большим неуважением.

Поэтому у нашего сегодняшнего разговора двойная задача: с одной стороны, попытаться понять, что значит образ наводнения для русской литературы и что он обещает, а с другой — продолжить взятый в прошлый раз курс на изучение образа нон-конформиста в литературе зарубежной. Первую задачу будем решать при помощи пушкинского «Медного всадника», вторую — через «Жерминаль» Эмиля Золя.

Пытаться интерпретировать «Медного всадника» — занятие неблагодарное. Во-первых, потому, что поэма входит в школьную программу, а значит, тащит за собой тяжелый многолетний хвост из ярлыков и официоза, а во-вторых, потому что из нее, как из любого гениального текста, можно извлечь какой угодно смысл.

Хотите, например, сказать, что «Медный всадник» — про торжество общего над частным и про смирение незначительного частного перед великим общим? Пожалуйста — Белинский так и сделал. Или, может быть, хотите сказать, что это поэма про русский бунт, бессмысленный и беспощадный? Тоже без проблем. Сегодняшний взгляд может прочитать «Всадника» как угодно — в зависимости от того, кому этот взгляд принадлежит. Вот один из вариантов:

Кажется, все российские правители полны одними и теми же думами — но будущий Медный всадник действительно велик: он творец, он реформатор, он способен воздвигнуть не просто город, а произведение искусства, ставшее культурной столицей на много веков вперед. Но проблема в том, что вместе с культурным наследием последующим векам достается и необходимость расплачиваться за чью-то политическую амбициозность.

Евгений — последний из чинов, человек без свойств, без родословной, без биографии — мечтает о самой малости: о доме. Но именно этот дом — и физический, и метафорический — отнимается первым, когда дело доходит до последствий амбициозности властей. Сама власть за свои ошибки расплачиваться не собирается: она давно забронзовела и спокойно наблюдает за тем, как гибнут люди, как вода смывает жилые дома. Ее вообще не волнуют частности — ни архитектурные, ни человеческие, никакие. Кроме одной: произнесенного почти шепотом: «Ужо тебе!» Вот этого шепота Всадник пересидеть спокойно не может — и мчится за бедным Евгением через весь город. И, конечно, можно подумать, что у Евгения просто мания преследования, — но очень уж такое поведение похоже на поведение памятника, чтоб оказаться простой манией.

Вообще говоря, и реальной войны в подтекстах поэмы много — разбору этих подтекстов посвятил статью филолог Олег Проскурин. 1833 год, когда Пушкин закончил работу над «Всадником», — это год самой острой конфронтации России с Западом на фоне русско-турецкого договора. Многие ждали глобального конфликта — европейской войны, ждал ее и сам Пушкин.

По мнению Проскурина, во «Всаднике» Пушкин пользуется тем же приемом, который стал традиционным для русской поэтики еще со времен борьбы с Наполеоном: к изображению войны через метафору наводнения.

Проскурин, правда, делает вывод, что так Пушкин показал стойкость и неколебимость императорской власти — на мой чисто читательский взгляд, этот Великий потоп, наоборот, оставляет много пятен на репутации этой власти.

В любом случае, эта война города с ошибками молодости своего создателя и эта война создателя с шепчущим бунтарем имеют как-то совсем мало общего с бессмысленным и беспощадным русским бунтом, про который необходимо отвечать на уроке в государственной школе.

Если уж на то пошло, гораздо ближе к образу этого бунта находится затопление штольни, устроенное русским анархистом Сувариным в романе Золя «Жерминаль». Вынужденные существовать в нечеловеческих условиях, рабочие штольни пытаются бастовать, но забастовка не приносит успехов, и они покорно снова выходят на работу.

Но Суварин — не из сочувствия рабочим, а из идейных соображений и из любви к разрушению — подпиливает балки и выпускает на волю подземное море. Как и у Пушкина, эти воды были подчинены с творческой целью. Как и у Пушкина, эта цель была достигнута — шахта Монсу была самой производительной и прибыльной в округе.

И вот поэтому потоп «Жерминаля» больше похож на катастрофу Каховской ГЭС, чем потоп «Медного всадника»: нам пока неизвестно, кто и зачем устроил ее. Но мы знаем, что единственный ее результат — разрушение, многочисленные жертвы и экологическая катастрофа.

И все-таки роман Золя закончился обещанием: из-под омытой подземными водами земли слышались удары кайла, «на ниве медленно росли всходы, грозная черная рать созревала для будущей жатвы, и посев этот скоро должен был пробить толщу земли».

Напоследок предлагаю прочитать отрывок из статьи Даниила Гранина «Два лика», посвященной «Медному всаднику». Эта статья была написана в 1968 году — в том самом, когда восемь человек, протестуя против ввода войск в Чехословакию, впервые за долгое время решились произнести свое «Ужо тебе!» вслух.