Эта тема может быть еще интересней в свете недавнего вброса от «думских умников» идеи запрета для россиян участвовать в традиционной лотерее грин-карт. Не хотелось бы каркать, но, возможно, и эта лавочка будет прикрыта.

Одинаковой иммиграции не бывает, это примерно как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но общие свойства пересадки корней схожи. Это, разумеется, не инструкция по переезду, а лишь напоминание о том, к чему стоит быть готовым в случае принятия решения об отъезде.

В конце восьмидесятых стало понятно, что этот колосс на глиняных ногах долго не устоит, и, не желая быть придавленным остатками, народ потянулся в ОВИР (отдел виз и разрешений). Везде, куда ни придешь, только и разговоров: кто в «подаче», а кто уже на чемоданах. Белорусский вокзал превратился в место встречи, где всегда натыкался на знакомых, пришедших проводить поезд, отправляющийся в Вену.

Потом от шести до девяти месяцев ожидания там же, в Италии, распродажа сувениров, привезенных заранее для обмена, типа фотоаппаратов, хохломы, льняных простыней и прочей фигни, на итальянском базаре, и в результате, как пел Вилли Токарев, — «747-й к Нью-Йорку тихо подлетает».

В 1989 году Израиль начал оформлять бумаги в Москве, и уезжать в Рим стало не надо. Американцы, разумеется, из зловредных побуждений стали тоже принимать документы прямо в Москве. До сих пор не понимаю, как распространялась информация, ведь интернета тогда не было. Очередь на подачу выросла мгновенно, и надо было ходить отмечаться, как за финской кухней.

Мой папа встал в очередь. Те, кто приезжал из других городов, собирались в сотни, а тот, кто жил в Москве, становился сотником. Он следил за очередью и сообщал, когда надо приехать в Москву отмечаться. Мой папа был сотник, этакий еврейский казачок, прискакавший туда вместо лошади на метро, в старом берете вместо папахи и с логарифмической линейкой вместо шашки.

Мы подали документы в конце сентября и получили номер в компьютере. Через примерно две недели перестали принимать документы, если нет прямых родственников в Америке, а просто поставили белый ящик, куда надо было бросать анкеты. На этом фривольная иммиграция в Штаты закончилась. Мы натурально вскочили в последний вагон.

Каждый вечер дома был военный совет, мы были удивительно неподготовленные и наивные, да и информации не было почти никакой. Я не знал, можно ли снова стать врачом, на всякий случай мы с братом планировали начать выпуск водки «клюковка», которую делала наша мама. Идиоты, этой «клюковки» здесь оказалось залейся!

Самолет был набит такими же, как мы, бедолагами.

Почти всех разобрали родственники, мы остались в зале одни. К нам подошел мужик с портфелем.

— Вы Миреры?

— Да.

— Я из ХИАСа (еврейская организация помощи иммигрантам), вам со мной, я отвезу вас в город.

Мы вышли на улицу. В лицо, как из печки, пыхнуло нью-йоркской августовской жарой, огромный, размером с катер прямоугольный «Шевроле Каприс Классик» бибикнул так, что я подпрыгнул. Нью-Йорк встретил меня прилипшей к штанине единственных брюк розовой блямбой жвачки.

Нас повезли в дешевую гостиницу в Манхэттене, любезно снятую для нас ХИАСом. У нас было на семь человек 42 доллара, собранных друзьями.

Мы ехали через город, точно описанный как каменные джунгли. Жара, трафик, Ванвик-экспресс-вэй — дорога из аэропорта напоминает русло высохшей реки, протекавшей в каньоне, бетон справа, бетон слева, неба не видно из машины.

Наш агент беседовал в дороге с водителем. Он рассказывал, как вчера ездил в Нью-Джерси собирать малину на ферме. Я слышал разговор, но не понимал, какая малина? Кругом бетон! Один из нас точно сумасшедший!

В этой гостинице для бедных уже жила семья из Минска. Низкорослые, кудрявые, шустрые и шумные. Они бегали по коридору с озабоченным видом, постоянно чем-то занятые. Они тут же сказали нам, что в соседней синагоге платят пять долларов, если прийти на утреннюю молитву. Я не знал тогда, что это большая мицва (доброе дело) — собрать миньян (10 человек) для молитвы, десять человек и более — по идее уже массовое мероприятие, а не голимый одиночный пикет.

Они находили офис, где оформляют food stamps (талоны на питание), знали, где разжиться бесплатной курицей и фаршированной рыбой к празднику, они легко прощали себе и другим. Среди прочих лучше всего устраивались люди, которые уже один раз прошли что-то подобное, пережив внутреннюю иммиграцию, переехав, например, из Бобруйска в Москву или Ленинград, а потом уже в Америку.

Мы стали ходить в синагогу, полтора километра туда, полтора назад по жаре, разумеется, только мужчины: я, папа и брат. Пятнадцать долларов на троих был наш первый американский заработок.

По ночам я не спал, понимая, что приехал с женой и двумя малолетними детьми на верную смерть. Ни языка, ни денег, ничего. Теперь штаны висели на мне, как на швабре, я сильно похудел от стресса, хотя немного денег нам все-таки подкинул ХИАС, и еда была всегда.

Зато моя жена Ирочка держалась героически. Оставив родителей в Москве, быть может, навсегда, она плакала по ночам, глотая слезы, тихо, безмолвно, так, чтобы я не заметил.

В синагоге служба начиналась в шесть утра. Старый седой дедушка раввин стал что-то говорить про революцию, что это, мол, плохо и еще чего-то. Я не знал английский и ни хрена не понимал, что он там несет, какая революция, но качал головой. По дороге домой на газетном развале я увидел «Нью-Йорк таймс» с фотографией на всю первую страницу с русским танкистом в шлеме на башне танка.

Я почувствовал, что меня как будто ударило молнией! Это был путч! В этот момент я вдруг полностью излечился, как святой Йорген, отбросив костыли. Стресс и депрессия испарились как не бывало, появился аппетит и нормальный сон.

Мы сняли малюсенькую двухкомнатную квартирку в Бруклине: на четвертом этаже, без лифта, с почти вертикальной лестницей.

Я просидел полтора года практически без выходных, занимаясь по 16 часов в сутки, сдал все экзамены и поступил в резидентуру.

Я ходил на Каплановские курсы, которые, по сути, были библиотекой с комнатами для занятий. Там в то время сидели человек 50 врачей из СССР и готовились к экзаменам. Колоритный винегрет из врачей разного возраста, специальностей и городов. Почти все подтвердились, прошли резидентуры и практикуют. Правда, найти резидентуру по прежней специальности было трудно, поэтому не редкость, когда бывший гинеколог превращался в терапевта, а анестезиолог — в невропатолога, и лишь психиатры остались психиатрами, так как в этой специальности случайных людей нет.

Иммиграция — это всегда испытание на прочность — себя, друзей, родных и семьи.

И я бесконечно благодарен моей жене за любовь и поддержку. Очень многие семьи не прошли испытание иммиграцией и рассыпались — может, и к лучшему, — но мне повезло. Моя жена оказалась прочной как сталь и всегда была моим экзоскелетом.

Уже в резидентуре я не раз вспомнил расхожее мнение, привезенное с собой из России, что, мол, в Америке аппаратура отличная, а врачи — дерьмо. Сегодня вроде как и аппаратуры накупили — ставить некуда, что теперь — лучше лечат?

Самое интересное, что вроде бы и мир открытый, и люди туда-сюда поездили, а миф об американских врачах не изменился. Правда, справедливости ради, люди, которые до сих пор так думают, сами или никуда не ездили, или ездили все больше в Турцию и Египет.

Вопрос «ехать или не ехать» актуален в России последние 120 лет. Это всегда вопрос личный, причины уехать у всех разные, да и обстоятельства разные.

Так было до интернета, теперь открытое пространство, люди уезжают с деньгами, знают, где будут жить, что есть, где работать — езжай не хочу. Единственное, что нужно, — это мотивация, а уж мотивировать Россия умеет.

Моя семья родом из Вильно. В начале ХХ века они разделились на умных и остальных. Умные расселились от Америки до Австралии, вторые перебрались в Москву. Кое-кто остался на месте и сгинул во время погромов и войн. Второй половине семьи потребовалось почти сто лет, чтобы выучить урок. От ошибки не застрахован никто, но если ты повторяешь одну и ту ошибку снова, значит, с головой тебе тоже не повезло.

Уже через два года после нашего приезда папина сестра с семьей уезжала не в никуда, как мы, а к прямым родственникам. Мы обеспечили им мягкую посадку. На границе у них отобрали дедушкины ордена и медали, хотя документы на них были. Он ушел на фронт 23 июня 41-го и, по счастью, вернулся, хоть и тяжело контуженный, но живой, — только в сорок шестом.

Мы ничего не остались должны, он заплатил за всех.