1. Альпинизм

Эверест — третий и самый недоступный полюс мира. Не зря его открыли последним. Еще и потому, что альпинизм — в отличие от всех других видов путешествий — сравнительно недавнее достижение. Альпинизм родился в 1786-м, когда швейцарский врач Паккард поднялся на Монблан. Европа «бури и натиска» переживала бум эмоций, наглядным выражением которого стало восхождение на главную вершину континента. Человек оказался достаточно могущественным, чтобы расходовать силы на бесцельные акции. Началась та «современность», в которой мы живем и сегодня.

То, что подвиг швейцарского альпиниста можно было точно измерить (4810 метров), оказало огромное влияние.

И восторг рекорд вызывает как раз из-за своей абсолютной неприменимости в практической сфере. Количественный критерий создает иллюзию осмысленности действия.

Когда Эдмунда Хиллари, первым (вместе с шерпом Тенцингом) покорившим Эверест, спросили, почему он полез на эту безжизненную вершину, он ответил: «Потому что она есть». В этих словах, как в набоковской формуле поэзии, «мало смысла и много значения». И это лучшее, что можно сказать об альпинизме.
Бунт против тотальной целесообразности продолжается сегодня. Ни одно восхождение не принесло людям пользы, но каждое из них требовало жертв, взращивало дух и служило примером. В первую очередь для молодежи, с ее столь естественной в юности тягой к героизму.

Особенно важно, что подвиги альпинистов не связывают героизм с войной. Всякий поединок с природой — дуэль, а не бойня. Поэтому мне и жаль, что в моей школе не изучали шедевры альпинистской литературы, вроде эпической «Аннапурны» Мориса Эрцога, кончающейся знаменательными словами:

2. Встреча

Я всегда любил горы. Возможно, потому, что провел молодость в плоской Латвии, где и железнодорожная насыпь считалась холмом. Зато с тех пор мне часто приходилось бывать в горах. Я и Эверест видел, причем — дважды. Один раз из самолета, а другой — на горизонте, когда мне указал на него непальский гид. Даже издалека вершина выглядела так, что до сих пор снится. Но мне туда, как и почти всем остальным, никогда не добраться. К счастью, горы не требуют от нас невозможного, и каждое восхождение — пусть оно и покажется профессионалам прогулкой — способно наградить тем, что может дать только вертикаль, возносящая нас над равниной жизни. Я знаю, я пробовал.

Встав до рассвета, чтобы обернуться до заката, я легкомысленно отправился к альпийской вершине, заманчиво белевшей в окне отеля. Путь, как всегда в горах, лежал вдоль ручья, делающего тропу болотистой. Но чем выше я поднимался, тем суше становились и дорога, и воздух. Идти было легче, дышать труднее. Солнце пекло все сильнее, но теплее от этого не делалось. Наконец появился неуверенный рыжий снег. Только тут я заметил, что путь к моей горе пролегал назидательно, как в притче, между двумя безднами. Стараясь не глядеть в них, я хотел было прибавить шагу, но дорогу преградила компактная туча. В ней кто-то шумно дышал.

«Йети», — догадался я, но был не прав: из облака показались рога. Будучи по воспитанию материалистом, я не был готов к этой встрече, но, признавая очевидное, сделал шаг к расплате. Рога тоже приблизились, открыв глазу коренастое тело горного козла, которого у Жюля Верна, помнится, называли муфлоном.

Обрадовавшись отсрочке, я поманил животное приветливым жестом. Оно охотно подошло, угрожающе выставив завитые рога. Для корриды место было неважное: тропа подо мной была в три ладони, и даже на четвереньках я проигрывал муфлону в знании местности.

Козел набычился. Трусливо отставив классика, я достал из рюкзака бутерброд с козьим сыром. Почуяв родное, муфлон слопал мой обед и побрел восвояси. Я покорно потянулся за ним. Мы расстались только на вершине, где муфлон оставил меня восхищаться на пустой желудок видом, располагавшим, впрочем, не столько к застолью, сколько к задумчивости.

За день я, как на машине времени, пронзил все сезоны. Их можно было окинуть одним взглядом, еще стоя у подножия. Превращая пространство во время, горы делают невозможное наглядным. Внизу — душно, женщины в легких платьях едят мороженое. Но стоит чуть поднять голову, как взгляд упирается в сочные (сам бы ел) пастбища, полные весенних цветов, чей нектар делает сладким альпийское молоко.

Еще выше — полоса вечной осени: грибной лес, переходящий в безвременье каменистого склона. Серый и скучный, он готовит путника к зиме, как декабрь — к Новому году. Снег появляется у перевала. Пока еще больной и рыхлый, он разъедает лето метастазами зимы.

Горы — календарь, поставленный на попа. Поднимаясь, мы отказываемся от его разноцветных дней ради совокупности всех цветов, собранных белизной альпийских пиков. Белое все покрывает собой: как седина — голову, а снег — крышу. Особенно в альпийских шале, даже летом напоминающих о сугробах.

В горах дома рассчитаны на зимний пейзаж. Просторные простыни крыш свисают над крыльцом с таким запасом, чтобы защитить хозяев от сосулек. Их перевернутый портик — любимое украшение леденцовой альпийской архитектуры.

Архипелаг приземистых шале сползает к вертикали церкви, которую венчает луковичный, как и в русских храмах, купол. Он — неизбежная дань снегу, способному проломить менее остроумную крышу. Завершает церковь, однако, не крест, а флюгер. Не спасая от бед, он хотя бы указывает, откуда их ждать, ибо в этих краях погода то ли заменяет религию, то ли является ею.

3. Погода

В горах погода так капризна, что хоровод снежных туч, облаков и туманов заставляет сменить оптику, перейдя с фотографии на кино. Иной — нечеловеческий — ритм здешних перемен открывает и другую метафизическую перспективу.

Там, где начинается зона земледелия, там, куда не добирается скотоводство, там, где нечего делать и грибникам, начинается божья делянка — тут нельзя жить, но можно молиться.

Показывая нам горы в убыстренной съемке, атмосфера силится сказать нечто такое, чего мы не слышали внизу. При этом само сочетание незыблемой монументальности гор с бесконечным волнением их воздушной оболочки — дружеская подсказка. Грациозный танец неподвижного с эфемерным заманивает нас в бесконечную метаморфозу. Игра постоянного с переменным мешает нарисовать портрет гор — они, как и мы, почти никогда не бывают равны самим себе. Из-за вечных причуд погоды мы всегда видим иным то, что, в сущности, не меняется. Этот парадокс подчеркивает иллюзорность нашей картины мира, но и указывает на прочность тех устоев, которыми мы любуемся в редкие мгновенья полной ясности.

Сидя на берегу, я караулил обещанные открытками виды. Но вместо них меня, как сумасшедшего, окружали ватные стены.

Бестелесность делает туман вещью для глаза. Отказывая нам в зрении, он вынуждает полагаться на внутреннее знание. Целый день карабкаясь в горы, я точно знал, что они тут есть, но убедиться в этом мне не давала погода. Даже когда ветер открывал в стене форточку, сквозь нее виднелся такой маленький фрагмент, что по нему никак нельзя было представить себе целого. Горы живут в строгом порядке и никогда не путаются, как, скажем, волосы. Но выглянувший в серый просвет обломок головоломки, твердо зная свое место в общем устройстве, не выдавал его посторонним.

«Истина, — утешал я себя, — откроется сама, когда мы будем к ней готовы. Наше дело — найти себе место и ждать». Вместо истины, однако, с неба стали падать снежинки, ничуть не уступающие тем, что вырезали накануне зимних каникул.

4. Снег

Снег — единственное, что считает своим русская муза, когда попадает в горы. Восхищаясь ими, она строит пейзаж в расчете на равнинных жителей. Так у Пушкина кавказские вершины рифмуются с той государственной пирамидой, что заменяет горы плоской державе:

Великолепные картины!

Престолы вечные снегов,

Очам казались их вершины

Недвижной частью облаков.

И в их кругу колосс двуглавый,

В венце блистая ледяном,

Эльбрус огромный, величавый

Белел на небе голубом.

Двуглавый, как императорский орел, Эльбрус, восседающий на небесном престоле, словно Саваоф, пародирует казенное триединство русской монархии: самодержавие, православие, инородность. Даже «ледяной венец», которым Пушкин завершил картину, обладает царской статью: лед — это горная вода, вознесшаяся с земли до неба.

Чтобы вернуть ее обратно, понадобился Лермонтов, который писал о том же Кавказе: «Долина была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов, Тамбов и прочие милые места нашего отечества».

Выделив слово «милые», автор выражает неодобрение ландшафту, лишенному экзотической раскраски. Попав в чужую страну, русский глаз ждет цвета, которого ему не хватает на родине.

Вот почему лермонтовский Кавказ пестрее сарафана: скалы — «красноватые», плющ — «зеленый», обрывы — «желтые», плюс — «золотая бахрома снегов», «черное ущелье» и «речки серебряная нить». Но белый цвет все равно подчиняет себе тропическое раздолье. Сложив радугу, как подзорную трубу, белое держит ее под мышкой. Доставшееся ему сокровище столь бесценно, что им достаточно владеть, не тратя.

Снежные пейзажи, говорили в древности, воспитывают «благородное одиночество и освобождают от вульгарности». Добиться этого мне помешал возникший из тумана японский турист с неизбежным, но бесполезным фотоаппаратом. Не замечая меня, он по-своему праздновал пребывание в горах. Низко кланяясь невидимым вершинам, японец звонко хлопал в ладоши, приветствуя обитающих здесь духов.

5. Боги

Сжившиеся с безлюдьем, горные боги ни на кого не похожи. Лишенные звериных черт и людского облика, они носятся между мертвыми вершинами, одушевляя своей ветреной пляской бездушный ландшафт. Помощи от них дождаться труднее, чем беды. Занятые собой, они позволяют лишь любоваться игрой их непомерных сил. Благочестиво взирая на это зрелище, люди учатся торжественной бесцельности превращений, в череду которых готовятся вступить. Горные боги красивы и безжалостны. Умирать с ними легче, чем жить.

Уроженцы иного ландшафта, мы предпочитаем чужим богам своих. Если горные духи облюбовали снега и скалы, то наши живут поближе к воде. Эти — речные — боги много пьют, ходят в тельняшках и невразумительно бормочут что-то умилительное. Однако не следует их путать с митьками — они завелись намного раньше. Одного из них описал еще Вяземский:

К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский бог.

Если горные духи не похожи на людей, то речные от них не отличаются. Беззлобные и беззаботные, они, как болото, готовы всех сравнять с собой. Топя в своей простоте все, что высовывается, они ничуть не уступают в могуществе горным духам.

Не силой, говорили римляне, а частым падением точит вода камень, чтобы извести горы в песок, в безмятежную отмель, из которой торчат русые головки остывающих в речной воде бутылок. Эта мысль помогла мне вернуться засветло.