Прежде всего надо учитывать, что доносительство — это не одномерное явление. Есть как минимум три вида мотиваций, делающих человека доносчиком.

Первый мотив, наверное, самый известный — персональная выгода, когда цель доноса состоит в предполагаемом получении какой-то награды: денег, имущества или покровительства сильных мира сего. Такое доносительство нередко становится своего рода профессией. В античных Афинах эти люди даже обрели специфическое название: сикофанты. Одна из древнейших профессий.

Второй мотив можно именовать мотивом «подпольного человека», — с отсылкой к известному персонажу из повести Федора Достоевского. Здесь доносчик вдохновляется чистым разрушением и нигилизмом.

Если мир плох, то туда ему и дорога — сделаем его совершенно невыносимым. Его доносительство, по сути, есть трансляция его собственного саморазрушения.

Третий мотив, самый интересный с точки зрения общественных наук, — доносительство как служение «большой идее». Этот мотив проявляется далеко не так часто, как первые два, но зато при соответствующих условиях становится поистине массовым, можно даже сказать, гражданским явлением. Самое необходимое условие, при котором просыпается такого рода доносительство, — наличие авторитарной власти, транслирующей на общество авторитарные смыслы. Вот этот вариант и обсудим. Но сначала небольшая прелюдия.

* * *

Проживающие в России и сколько-нибудь чувствительно-продвинутые люди имели в конце 90-х и все нулевые годы довольно тоскливое настроение души. Да, свобода пришла, но в повседневности она по большей части выражалась тотальным и поглощающим стяжательством мирских благ, в сфере морали — отсутствием каких-либо вдохновляющих принципов, а в политической сфере — рутинным и безрадостным Realpolitik. В общем, вся картина российского бытия была выполнена явно в дурном вкусе.

Однако с 2011 года движение началось. Заговорили о настоящей свободе, которая должна раскрыться не в потребительском обществе, но в гражданском. Активировалось споры о политических перспективах, весьма вырос спрос на гуманитарное просвещение. Стране не хватало только какой-то объединяющей «большой идеи», чтобы разрозненные человеческие экзистенции собрались в одно воодушевленное целое и чтобы рутина и тоска развеялись.

* * *

В итоге «большая идея» все же явилась. Вот только пришла она не от тех, кто за свободу и просвещение. Она вообще была не из своих «родных» мест — не из того «мира идей», откуда, если верить Платону, к людям снисходят все великие мысли и интуиции. Российскую «большую идею» кустарно изготовили, собрали буквально «вручную» там, где в принципе никогда не шла речь о каких-то «высоких материях», где никто и предположить не мог присутствия хотя бы чего-то идеалистического. Ее изготовили в кабинетах и коридорах российской власти.

Зачем? Во-первых, чтоб самой этой власти и предстать для страны идейным центром, а тем самым многократно упрочить себя — не отдавать же какой-то интеллигенции и либералам такую звездную роль?

Изготовленная идея оказалась так себе. Смешение образов великой державы, семейно-православного пафоса и победоносной войны в сопровождении квазиисторической ностальгии. В общем, ремикс из атрибутов эпохи Ивана III и Иосифа Сталина. Но главным было здесь не содержание, не соответствие фактам — с этим творцы «большой идеи» обошлись более чем своевольно, как истинные постмодернисты.

Главным было то, что идея давала воодушевляющую «манихейскую» зарядку: она жестко и однозначно делила народы, культуры и людей на «своих» и «чужих», что предполагало прямое соответствие делению на «добрых» и «злых», «светлых» и «темных». Все вечные вопросы о критериях добра и зла легко снимались: свое, российское прошлое и настоящее — есть «добро». А все нероссийское, в котором не признается, что российское есть «добро», есть зло.

* * *

Также в сегодняшнюю российскую «большую идею» внесли и большой геополитический миф о разделении человеческого мира на два неизбежно враждующих фронта цивилизаций: «народы суши» и «народы моря». Первые тяготеют к иерархически-героическому типу бытия, к верховенству понятий «традиция» и «долг». Вторые, напротив, воплощают собой динамику торгового, изобретательного, «прогрессистского» начала, тяготеющего к демократии и открытому рынку. Отсюда два противоположных вида ценностей: первые «героически» держатся за прошлое, за то, что уже сложилось и есть, а вторые видят смысл в обновлении известного и открытии закрытого. Быть геополитически «правильным» россиянином — значит быть классическим «человеком суши» и всеми силами держаться великих и неизменных «скреп».

Впрочем, геополитические обоснования — это для совсем специфических любителей.

Достаточно лишь время от времени вспоминать, что ты — просто в силу одного своего культурного происхождения — принадлежишь очень великой державе и можешь испытывать от этой принадлежности гарантированную законом дозу самоуважения. В сухом остатке выходит так: наше величие в том, что мы всегда были и есть велики.

* * *

Но вернемся, наконец, к заглавному вопросу: какую связь с феноменом доносительства имеет российская «большая идея»? Самую прямую и живую. Ведь если в основе картины мира лежит «сохранение скреп», то всякое обновление или даже просто сомнение будет воспринято как опасное инакомыслие, как расшатывание «основ». А потому донос, имеющий целью пресечь такое расшатывание, есть самая оптимальная форма гражданской активности, воплощенная верность «большой идее». В этом смысле доносительство есть служение идее, что делает доносчика в собственных глазах существом нравственным и даже возвышенным. И кроме того, так он укрепляет собственную идентичность, которая часть от части «скрепной» идейной системы. Его чувство принадлежности к «величию» возрастает, что заметно усиливает его экзистенциальный комфорт.

Безусловно, донос — это игра в двое ворот, а потому здесь должен быть активно представлен и тот институт, к которому доносящий взывает.

То есть без фигуры полицейского или судьи доносчик никак не сможет доказать свою верность «большой идее», и вся его гражданская активность становится нереалистичной. А потому видится, что не столько наличие самой идеи, но, главным образом, наличие полицейских и судей, готовых с отзывчивостью принимать донесения об идейной нелояльности, является здесь главной «скрепой».

Что же касается вопроса о человеческом сострадании и чувстве вины, которое в принципе мог бы испытывать человек, донося на другого и тем самым осознанно обрушая у этого другого свободу и жизненную судьбу… От сострадания и вины доносящий довольно надежно защищен тем «манихейским» разделением на «верных» и «отверженных», что заложено в статусе само́й «большой идеи». Общечеловеческая эмпатия, универсальный гуманизм — все это больше здесь не работает. Характерно, что «человечность» снимается не только с врагов «идеи», но и с ее самых преданных слуг — в человеке важно лишь то, что он есть годный или негодный материал для «скрепного» торжества. Так или иначе, но именно материал, имеющий лишь разное качество и маркировку: от героя-патриота до фрика-интеллигента. К одному «идея» являет свою любовь, к другому — свой гнев, но оба лишь исполняют необходимые роли в этом великом спектакле. А гарантия «идеальных» любви и гнева все там же — в наличии лояльных и бдительных полицейских и судей.

* * *

Можно ли предположить, что сам доносчик есть тоже своего рода жертва «большой идеи», безвольный и, по сути, несчастный инструмент ее влияния? Навряд ли. Философский взгляд на человека, начиная с Сократа (да и христианский взгляд также), исходит из того, что всякий индивид свободен определяться со своим выбором. Причем с выбором не столько в совершаемых или несовершаемых действиях, сколько в мыслях и в своем внутреннем отношении ко всему с ним происходящему. С точки зрения мира действий, то есть объектного мира, — да, человек сплошь и рядом оказывается жертвой таких стечений обстоятельств, котором объективно ему совершенно нечего противопоставить. Но собственно сам человек, его сущность начинается там, где он изнури себя, выбором своего сознания активирует ту или иную мысль в отношении обстоятельств — и зачастую делает это вопреки обстоятельствам.

Скажем так: человек может весьма легко сделаться жертвой обстоятельств, но в пространстве своих мыслей, в мире субъектном, он свободен и решает сам, что ему с этой свободой делать,

Ибо если мы отнимем у человека эту его субъектную способность самому ориентироваться в мире идей и моральных выборов, то получим уже не человека, но некий механический говорящий организм, который полностью управляем вносимыми в его сознание паттернами. Что противоречит не только философскому или христианскому взгляду на вещи, но и нашему непосредственному, экзистенциальному опыту.

Потому доносчик, предпочитая мораль «большой идеи» и «великой державы» морали общечеловеческой, уважению к чужой свободе и состраданию, есть не жертва, но всегда активный участник и созидатель такого рода выбора. Донос — тоже акт человеческой свободы. И это касается не только доносов, но и всех тех предпочтений, выборов и не-выборов, которые население российское совершает последнее время. Не как на жертв, но как на ответчиков стоит посмотреть на российских людей — хотя бы из уважения к их же свободе. Лишь при таком взгляде и в некоем предстоящем историческом будущем возможно не бессмысленное забвение того, что происходит сейчас со страной, как дурного сна, но осознанное покаяние.