Он был, попросту говоря, самым знаменитым фотографом в мире. Его снимки — иконы своего времени. По ним мы судим об эпохе, даже не замечая этого. Как сказал один критик, фотографии Аведона стали «ментальной мебелью». Он обставил нашу память, сформировав ту галерею знаменитостей, без которой не существовало бы современной культуры. Ты тут всех знаешь, причем именно такими, какими их запечатлел Аведон. Надоесть такое не может. Это как в театре — сколько бы раз мы ни смотрели «Гамлета», все равно интересно. Драматический эффект, которого, собственно, и добивался фотограф от своих работ, создавался подчеркнуто аскетическими средствами. Я бы назвал его манеру «минималистской гигантоманией». Прославившись изобретательными фотографиями в журналах мод, Аведон решительно отказался от всех приемов, когда в конце 1950-х занялся чистым искусством. Исчезли хитрые позы, острые ракурсы, экстравагантный задник и, конечно, цвет. Черно-белая палитра с предельно четко прочерченным абрисом, фронтальная композиция, яркий свет, не признающий игры светотени, — все это напоминает благородную простоту античной статуи или даже колонны. Ничего лишнего и — ничего случайного.

Достоинство уверенного в своем искусстве маэстро придает снимкам Аведона какое-то старинное, почти забытое очарование. Это — парадные портреты в лучших традициях. Художник не приукрашивает модель, не прячет ее недостатков, но он всегда относится к ней с величайшей серьезностью и пониманием.

По-моему, лучше всего Аведон понимал поэтов. Он и сам хотел им быть, а может, и стал. Во всяком случае, мне особенно дорога серия фотографий великих поэтов. Среди главных удач портрет чудной, но еще малоизвестной русскому читателю американской поэтессы Марианны Мур. Глубока и трагична фотография Эзры Паунда. Только что выпущенный из сумасшедшего дома поэт снят с закрытыми глазами. Болезненно неудобная поза и измученное лицо. Так мог бы выглядеть Эдип, познавший всю глубину своих заблуждений.

Но больше всего мне нравится портрет Одена. Поэт снят на заснеженных улицах Нью-Йорка. Статный грузный уже пожилой мужчина с непокрытой головой в облепленном снежинками пальто стоит посреди города, словно забыв, зачем он сюда пришел. Его взгляд одновременно сосредоточен и рассеян. Он смотрит на то, что недоступно зрителю, ибо видит невидимое. В этом взгляде — квинтэссенция поэзии, которую Оден (в предисловии к сборнику Бродского) объяснял со своей обычной кристальной лапидарностью:

Хотя его модели часто смотрят прямо перед собой, они глядят не на зрителя, а мимо него. Так, на портрете старого Эйзенхауэра лицо президента незаметно растворяется в белом фоне. Остаются одни глаза, в которых отражается прозрачный свет — уже потустороннего происхождения.

Все портреты Аведона отличает общая черта — интенсивность изображения. Это не слишком понятное, но безошибочное свойство художественного произведения легче ощутить, чем описать. Его персонажи электризуют воздух.

Даже если бы у меня хватило денег, никогда бы не повесил работу Аведона дома. В гости прийти — другое дело.

Как и положено коренному ньюйоркцу, Ричард Аведон ведет свое происхождение из России, откуда в конце ХIХ века эмигрировали его родители. Связь с Россией прослеживается, хоть и пунктиром, во всей карьере художника. Первой моделью 10-летнего фотографа был его сосед — Рахманинов. Потом он развивал «русскую тему» изумительными портретами Стравинского, Горовца, Бродского.

С годами мастерство фотографа росло вместе с натурализмом и гротеском: всего становилось больше. Именно эти противоречивые качества Аведону удалось объединить в столь неподходящем жанре, как портрет. Снятые в специфически аведоновской манере, модели будто выпрыгивают с чистого белого листа на зрителя. Часто люди у Аведона нечеловеческого размера: они больше, чем в жизни. Искажения в масштабе остраняют предельный натурализм фотографий — выписанное камерой до последней морщинки лицо становится фактурой. В такой объективной до сарказма манере узнается сильное влияние поп-арта.

Образцовой работой этого периода стала фотография Энди Уорхола — единственный портрет без лица. Вместо него — простреленный живот художника. Исполосованное шрамами тело превратилось в натюрморт, в один из тех экспериментов с бессодержательным искусством, которым был знаменит сам Уорхол.

Аведона часто называли фотографом знаменитых. Он действительно создал клуб избранных, пропуском в который служила шумная слава. Однако лучшие, может быть, за всю его долгую карьеру снимки — это портреты ничем не примечательных людей, которые перестали ими быть после того, как попали в камеру Аведона.

Эти работы он привез из Колорадо, Техас и Нью-Мексико. Снимая там в 80-м году, Аведон создал целую портретную галерею простых американцев — фермеров, бродяг, официанток, нефтяников, сезонных рабочих. Выполненные в той же гиперболизированной манере, снимки производят загадочное, почти мистическое впечатление. Фотографируя случайных встречных, Аведон любуется их безвестностью и неповторимостью. На всех портретах лежит тень тайны, которая превращает людей в героев неизвестной нам, еще не написанной драмы.

В отличие от портретов поэтов, художников, музыкантов и политиков, за которыми стоит их дело, об этих людях мы ничего не знаем. Они могут быть кем угодно — героями, святыми, убийцами, жертвами. О каждом из них можно было бы снять фильм, или написать роман, или спеть песню.

Величие Аведона в том, что для него не было толпы. Вглядываясь в чужого человека, он снимает не лицо, а душу — темную, непрозрачную и потому пугающую. Будто зная о своей тайне, люди на этих портретах смотрят в камеру со сосредоточенной серьезностью.

Впрочем, не только на этих — на всех портретах Аведона модели никогда не улыбаются. Мне пришлось слышать, как сам мастер объясняет эту особенность своих портретов:

Надо добавить, что все автопортреты Аведона изображают художника мрачным, полным глубоких мыслей. Но однажды, на выставке в Метрополитен, я встретил Аведона. Его окружила толпа поклонников, и я мог убедиться в том, что человек этот жовиальный, веселый, чрезвычайно общительный и совершенно не похож ни на себя, ни на свои модели.