Для начала должна предупредить, что страшно не люблю метод исторических параллелей. Чаще всего я сталкиваюсь с ним на лекциях Дмитрия Львовича Быкова* и, может быть, поэтому — при абсолютном и безусловном уважении и к подходу, и к учителю, которому вообще обязана умением читать литературу и думать о литературе, — считаю, что в поиске исторических прототипов и двойников гораздо больше как раз от литературы, чем от истории.

Как возразил один из студентов на одной из лекций, «история — это стандартный и ограниченный набор ситуаций, и каждый раз люди в похожих ситуациях ведут себя примерно одинаково». Со смирением признаю, что, возможно, просто ничего не понимаю в предмете — но в любом случае предупреждаю, что отношение к «Журавлям и карликам» Леонида Юзефовича, полностью построенным именно на методе параллелей, может быть поэтому в какой-то степени предвзятым.

чтобы вспомнить, с чего вообще началось «вот это вот все». События в книге развиваются на нескольких временны́х уровнях: XVII век с главным героем Анкудиновым, революция с лжецесаревичем Алексеем Пуцято, 1993 год с Жоховым, бывшим геологом, ныне авантюристом, и начало нулевых с обожающим Монголию историком Шубиным. Шубин — связующее звено между всеми линиями: он пишет статьи о самозванцах Анкудинове и Алексее, безуспешно пытаясь на них заработать, и дружит с Жоховым, который чуть менее безуспешно пытается заработать на полезных ископаемых и уйти от своих кредиторов.

Короче говоря, в колесах «лихих девяностых» все вертятся, как могут, постепенно перебегая в колесо Сансары. Все повторяют жизни друг друга, характеры друг друга — плоть от плоти своих эпох, своего смутного времени, они в итоге повторяют и саму историю, вечно движущуюся по кругу.

В самой по себе мысли о круговороте людей не было бы ничего особенно примечательного — если бы не три акцента, помогающих многое понять про достославный русский бунт.

Первый: история не только, по Ключевскому, ничему не учит, но и вообще является вопросом веры — по крайней мере, в период смуты.

При меняющемся ветре учебники истории становятся главными флюгерами: «Раньше поражение Спартака, Уота Тайлера или Емельяна Пугачева исчерпывающе объяснялось отсутствием пролетариата, теперь главной причиной коронации Наполеона, реставрации английской монархии после Кромвеля и даже прихода большевиков к власти признавалось то печальное обстоятельство, что в этих странах не успел сложиться средний класс». (Здесь в качестве упражнения можно повспоминать, какие изменения планируют внести в учебники истории в будущем учебном году.)

В романе Юзефовича несчастный Шубин, мечущийся от редакции к редакции со своими историческими очерками, которые непременно должны быть привязаны к «сегодняшнему дню», вполне наглядно показывает положение исторической науки в кризис: она никому не нужна, поскольку постоянно переписывается. И все-таки сам Шубин — хороший историк. Не потому, что не пишет отсебятины — пишет, еще как, — но на фоне остальных он выгодно отличается хотя бы тем, что отсебятину эту допускает в интересах героя, а не в своих собственных.

Акцент второй: главный герой смутного времени — самозванец, авантюрист.

Самозванцы в романе и Анкудинов, и Пуцято, и Жохов, строящий из себя то бизнесмена, то сына архитектора, и Шубин — историк без истории. Самозванец главный — то ли потому, что характер авантюриста пластичен и лучше приспособлен к колебаниям линии партии, то ли потому, что авантюрист, в принципе, живет обновлением и изменением, не пуская корней в прошлое.

Если тоталитарная система раскалывает сомневающегося человека на того, кто молча думает, не соглашается, — и того, кто выступает на партсобрании и голосует «за», то смута дает возможность всем этим осколкам органично существовать в реальности. Только человек многоликий, безымянный, способный быть кем угодно, может выполнить пожелание одного из героев романа: «В моменты исторических катастроф не нужно цепляться за обломки старого мира. Человек должен найти свое место в системе более широкой, чем та, что рухнула».

Совершенно необязательно, как кажется, пытаться при этом отзеркалить биографии каждого конкретного самозванца — да тем более так настойчиво и иногда монотонно, как это делает автор романа. Достаточно простого выделения типа — и этот тип в «Журавлях» вылеплен чрезвычайно детально. Суть его в том, что

И дело здесь просто в том, что герой смуты — это герой ни хороший, ни плохой, а промежуточный, как промежуточным является и его время.

Акцент третий: представляет собой история круг или не представляет, основой ее является любимая народная сказка, кратко описывающая и народный характер, и смысл его жизни.

Здесь вспоминается Эрик Берн, который в известной книге «Люди, которые играют в игры» писал, что судьбу человека можно определить по его любимой детской сказке. Любил ты в детстве «Красную Шапочку» — и будешь в каждом встречном всю жизнь видеть Волка. Подход основан, конечно, на психоанализе. Так и здесь: в похожие исторические периоды то тут, то там всплывает древняя легенда, описанная, как выясняется, еще у Гомера — легенда про войну журавлей с карликами.

Сказка об этой войне звучит в романе рефреном, а суть ее — как кажется мне — в том, что воевать тем и другим абсолютно не из-за чего. Какое дело карликам до журавлиных гнезд? На какие карличьи интересы посягают птицы? Или, может быть, дело снова в ресентименте — комплексе неполноценности в связи с низкорослостью? История умалчивает, а журавли с карликами, по легенде, вселяются в людей и воюют целыми народами.

За год до начала очередной такой битвы в Америке вышла книга Джеймса Верча How Nations Remember, в которой он подробно описывает любимый русский нарратив — нарратив войны, а точнее — «Изгнания врагов».

Согласно ему, живет-поживает Россия в мире и спокойствии, и вдруг, откуда ни возьмись, на нее нападают враги (и печенеги ее терзают, и половцы, и англосаксы). Ненавидят Россию, ногами попирают, а Россия-матушка бьется до последней капли крови за правое дело. И наконец, побеждает, всех врагов изгоняет, всех добрых молодцев награждает и живет-поживает, добра наживает. И сочинили эту сказку не в 1945 году, а значительно раньше, и после развала СССР она никуда не делась.

Вот только не кажется ли нам, что она давно превратилась в сказку про белого бычка? И что теперь, когда самой оптимистичной перспективой опять является не то бунт, не то смута, — пора перестать ее рассказывать? Сделать работу над ошибками — перестать спекулировать историей, перестать быть людьми промежутка — и сочинить что-то более жизнеутверждающее?

Должен же когда-то метод исторических параллелей себя исчерпать.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».