Легким вечером, смутным вечером в Сан-Франциско я, как всегда, зашел в барчик «Амнезия» на Валенсия-стрит — пристанище потерянных душ, жаждущих забвения.

И они получали здесь то, что хотели — память исчезала, время рассеивалось, и сквозь гул набитого под завязку зала — вы сейчас услышите его — скользил, летел и изливался высокий женский голос.

Тяжелые синие шторы были опущены на окна и никогда не поднимались, лужицы водки и рома на липкой стойке никто никогда не вытирал. Стены были блеклыми, как печаль. Лица музыкантов выдавали в них эмигрантов, они были эмигрантами не отсюда туда и не потому что и для чего-то, а теми вечными эмигрантами, которые всегда живут сами в себе в замкнутом и неизбывном одиночестве. Гитарист в пиджаке, вывезенном из Санкт-Петербурга 1921 года, имел в глазах тоску, которую не разгонишь ничем, даже любовью. Аккордеонист рядом с ним, мужчина в профессорских очках, когда-то клавший руки на клавиши консерваторского рояля, имел лицо человека, навсегда застрявшего то ли в предвоенном Париже, то ли в безнадежном Рио. И рядом с ними, на тесной сцене, в новенькой блузке, пошивом которой гордились бы наши бабушки, и в узкой длинной юбке эпохи тридцатых и Москвошвея, движениями рук и мягкими танцами на месте спасала души Тамара Корн, то ли русская, бежавшая от большевиков, то ли еврейка, бежавшая от фашистов, то ли американка, укрывшаяся в новое гражданство как в амнезию…