Введение

За день до моего приезда коллега Вова был разоблачен женой как коварный изменщик. Он стоял в аэропорту, перебирая в руках мохнатую шапку, и говорил, что нельзя, чтобы я у него жил договоренные два дня. Хотя бы неделю. Он был напряжен и говорил басом. Его борода напоминала бегство французов из сожженной Москвы.

В такси он сообщил, что я, во-первых, отвлеку его жену Веру от неправильных мыслей, ибо для сибирской женщины прием гостя важнее, чем собственная жизнь. И — как контрольный выстрел — я сделаю вид, что страстно хочу написать что-то вроде очерка о сибирской училке.

Писать очерк об училке может только сильно больной и старый журналист или, напротив, молодая глупая практикантка, которую нужно же куда-то посылать, кроме как за кофе. В России зафиксировано около 147 млн более интересных тем. Даже наш краснолицый таксист это понимал: он встрял в разговор, заметив: «Мужики, вы лучше напишите, что мы теперь от Путина ждем дальнейших шагов, а то от чернож…ых на рынке проходу нет». «А чего ж ты туда ходишь?» — мрачно спросил Вова. «Там дешевле потому что», — ответил простоватый таксист, не понимающий, что в его извилинах бродят такие могучие парадоксы, что меж ними и Кант бы долго чесал репу и хлопал себя по хилым тевтонским ляжкам.

Первая. Сознание русского человека напоминает квартиру накануне переезда. Все упаковано наспех и вперемешку. В одном из ящиков есть коллекция твоих личных училок — штук пятьдесят. Но найти их, разложить по полочкам — руки не доходят. Вытаскиваешь наугад пыльный образец и полагаешь его за эталон. Я так и сделал. Первой попалась ахеджаковская училка из «С легким паром» — дурочка с переулочка, ныне, очевидно, пенсионерка, до дрожи влюбленная в Путина. Следующей вылезла моя школьная томская математичка, в нее когда-то вселился дух покойного П. Корчагина, и она закаляла из нас, сопливых, сталь. Мы у нее были как советские стальные калькуляторы. Все образцы были одиноки, практически бесполы, заклинены на работе и поддерживали систему. Вопрос: что изменилось? Это любопытно, учитывая массовость профессии.

Вторая проблема. Вот же она — реальность, вокруг тебя. Вроде поймали и сформулировали: «все вокруг плохо». Ответственные политпарни — Гайдар и Зюганов — бубнят ежеквартальные апокалиптические прогнозы, а все это в результате — чушь собачья. Не то. Неадекватно. Вот ужасные ТВ-репортажи по шахтерам; но в Кузбассе тебя обступают какие-то не те народные массы — здоровые, добродушные, всегда слегка выпившие мужики. Если надо, они, конечно, приведут какого-нибудь дистрофика с жуткой личной историей. Но даже этот приведенный, кажется, толстеет, когда ты отворачиваешься.

Между прочим, проверено: жизнь и настроение значительно улучшаются, если не включать с месяц ТВ. Слов нет — обильна Русь собчаками. Но есть что-то глубокое, надежное и оптимистичное в нашей жизни.

Наконец, третья проблема. Не российская ли училка в массе сегодня и стала пресловутой идеальной «русской женщиной»?

Глава 1.

Почему мужья изменяют учительницам, но не наоборот

Семь вечера, конец второй бутылки. Вова рассказал историю своего романа и обиделся, когда я констатировал, что ничего нового, что все там были. Под 40 почти всякий российский мужик попадает в ловушку. Он начинает, наконец, разбираться в собственной профессии и входит в полосу стабильности, похожей на успех. Привычная жена шуршит под могучим боком. Но тут-то возле него и начинается неслышный полет бабочек. Ладно бы только свой, так сказать, брат — серьезные почти сорокалетние пчелы и жужелицы, — но мужик не без замешательства замечает и почти еще куколку, легкую капустницу в чем-то белом. Вон она — сидит на одуванчике и смотрит на него с обожанием. Мужик трясет головой и не верит своим уже подслеповатым глазам. Ощупывает себя руками и находит на себе много ненужного вроде живота, а нужного как раз не находит. И его пронзает догадка — его любят! Наконец-то!

…Дальше — тривиально.

— Да, — тоном честного человека согласился Вова, — есть, конечно, совпадения. Одно «но»: у меня-то не как у всех. А сложнее.

И в этот момент лежавшая на диване мохнатая подушка вдруг вскочила и убежала в коридор в виде кошки. Чиркнул ключ в двери. Вова побледнел.

Вера рассказывает:

— Во всех странах учителя мало получают. Работа, в сущности, миссионерская. По-моему, это и есть ключевое слово к профессии. Потому что ни одного плюса в этой работе нет, если разобраться.

Престиж. По теории социальной стратификации, учитель входит в один из высших слоев интеллигенции. Полная теоретическая ерунда. Мой класс, узнав, что у меня два высших образования и красный диплом, удивился: чего же я в школе делаю? Даже дети уже понимают, что учитель — это максимально низкий статус в обществе. Я никому не интересна как представитель профессии.

Профболезни. Сфера общения узкая, очень быстро наступает если не регресс, то консервация. Характер меняется до неузнаваемости. У офицеров — солдафонство, у нас — целый букет. Дидактизм. Категоричность. Все разжевать, упростить, отказаться от оттенков и перепроверить — понял или нет. Ориентир на массовость. Тяга к усредненности. Принципиальный конформизм. Исчезает чувство юмора. Плюс «конторский» элемент: из года в год — ни проспать, ни опоздать; несешься рано утром галопом, как лошадь, причем нельзя, чтобы макияж растекся — вбегаешь-то сразу в класс. Работа психически выматывающая; во Франции для учителей обязателен годовой отпуск после пяти лет работы, а после семи человек не имеет права занимать общественные должности.

Карьера. Невозможна. Ты либо учитель, либо не учитель. Завуч, директор, работник гороно — это другое: организатор, чиновник. Завуч — это 10–16 часов на работе ежедневно, суета, нервы, конфликты плюс заведомые подтасовки и недобросовестность по отношению к ученикам. Завуч вынужден ими жертвовать.

Конфликтность. По статистике, самые конфликтные коллективы у библиотекарей. Нам, слава богу, далеко, хотя тоже не сахар. Вообще-то трудяг и профессионалов ценить в школе всегда умели. Но очень в меру. Не перехваливают. Почти не хвалят, точнее. Но главная проблема — распределение часов. Зависишь от завуча: даст она тебе ставку — 18 часов, и живи как знаешь (чтобы хоть что-то получать, нужно от 28 до 40 часов в неделю). И расписание: один урок утром, другой — вечером. Жаловаться некому. Директор не соприкасается с учителями. Я с директорами разговаривала раз восемь за всю жизнь. По молодости директора не любишь; особенно поражает несправедливость: в конфликтных ситуациях все спускается на тормозах, нет ни справедливого возмездия, ни заслуженной награды. С годами понимаешь, что это житейская мудрость. Иначе бы жизнь превратилась в бесконечные разборки.

Зарплата. Здесь все понятно. Никогда не прощу Ельцину его «первого президентского указа». В результате при нем учителя — последние, кому выплачивают то, что можно назвать зарплатой.

Среда обитания, коллектив. Чисто женский; три мужика: директор, математик, физкультурник — и они, в сущности, вне коллектива. (К слову, в учительской среде почти нет служебных романов не потому, что мало мужиков. Просто не до того.) Остальные — бабы. Скажем так, средней интеллигентности. Очень многие из нас — дети учителей. Причем наши мамы почти все из деревень или маленьких городков. Для наших мам учительство было пределом мечтаний. Словом, учителя чаще всего интеллигенты во втором — да еще советском — поколении, и о высокой культуре лучше не говорить. А сейчас новое поколение учителей — опять из детей рабочих и мелких служащих, потому что статус и оплата профессии — никакие.

Семья. Весь день работа с людьми, голова не отдыхает. Вечером еще обходишь магазины, тащишь домой сумки. Хочется лечь и тупо смотреть в точку. И молчать — восемь часов подряд говорила. Но общая учительская болезнь — в доме должна быть абсолютная чистота. Почти каждый вечер — пылесос. Муж ходит сзади и выкрикивает мудрые мысли, посетившие его за день. Обижается, что ты слишком сдержанно восхищаешься. Берешь тряпку, наклоняешься, он замолкает. Значит, ближе к ночи у него появится еще один повод обижаться. Перед готовкой ужина включаю ТВ, ищу детектив потупее, но Вова возмущенно вылупляет глаза и говорит, что сейчас же будет «Седьмая печать» Бергмана. …Ложишься спать часа в два, голова думает о работе. Вова демонстративно не разговаривает: то есть сопит, ворочается, кашляет и сучит ногами, напоминая о своей горькой обиде.

Глава 2.

Тайная учительская жизнь: не в ногу с народом

Вот она, Вера; как и положено сибирской училке, вся в снегу и с букетом цветов. Улыбается, здоровается, машет рукой из прихожей. Но я мудрым взором вижу, что улыбка — лишь усталая вежливость. А это наихудшее, что может предложить нам женщина.

Она заходит в комнату, садится на диван рядом с Вовой, но не смотрит на него. Это их первая встреча после вчерашних драматических признаний.

…Я, между прочим, сразу узнал Веру, точнее, этот тип женщины — таковы, например, почти все дочери офицеров. «Правильные женщины». Фантастическая помесь леди и русской бабы: замороженная изящная бутылка шампанского, в которой спряталась ломовая лошадь. Ломовая, но теплая, верная и бесконечно любящая. Они рожают тебе детей не задумываясь. Иногда разгружают мебель. Нельзя сказать, что они несексапильны или некокетливы, но сразу чувствуешь: здесь не светит…

…Через минуту Вера срывается с места. Вытирает со стола лужи водки с пеплом, ставит полсотни тарелок. Садится. Разговаривает. Смеется. Но это — автопилот: то пауза невпопад, то фраза. А вот вдруг глаза заблестели. И убежала: «Чайник закипел…»

Вера продолжает:

— Но при всей «невыгодности», унизительности профессии происходит что-то странное и феноменальное.

У нас, к примеру, работают две жены очень богатых бизнесменов — математичка и немка. Вначале они взяли по полставки, работа сводилась главным образом к демонстрации новых нарядов. Сейчас обе — на две с половиной ставки, работают до ночи.

…Нет, зайду с другого конца.

В школах неслучайна большая текучесть — многие молодые отсеиваются в первые же годы. Но те, кто остается, все настоящие, и даже если они были глуповатыми в студенчестве, быстро вырастают, среда у нас такая — подтягивает до себя (но не выше! Гениальные люди работать не смогут — нужен талант усредняться, есть потолок. Между прочим, не вижу ничего плохого — потолок достаточно высокий). Так что те, кто остался, это такие, поверьте, умницы и профессионалы. Правда, они поразительно глупеют, как только лезут не в свои игры — в политику, например…

Школа очень опасна. Она втягивает в себя. Здесь все — фанатики. Понимаете, вы не заставите работягу бесплатно отпахать вторую смену. А учителя это делают по несколько раз в неделю. Сидят по вечерам с отстающими или помогают готовить доклады — много чего. Притом что администрация — и это принципиально важно — не требует с учителей высокой успеваемости учеников.

Мало того. Не знаю ни одного учителя, кто ограничивается учебниками или старыми программами. Наша немка (та самая) какие первые слова сказала этой осенью в учительской, снимая плащ от Кардена? «Ой, какие я себе методички откопала и какой спецкурс составила, вы не представляете!» С годами это не только не проходит, а наоборот. Собственное неравнодушие даже пугает.

…Причем такая атмосфера — везде, по всей стране. Я несколько раз ездила на сборы педагогов в Москву. Надо видеть, как учителя расхватывают друг у друга методпродукцию. Главное же событие от этих поездок — разговоры в гостинице. Голова кругом…

Я думаю, что в стране это единственная прослойка, которая работала все эти годы до посинения совершенно независимо от оплаты.

Вера продолжает:

— Я четыре года преподавала в институте. Так вот — это очень легко. У нас в гимназии приходят читать спецкурсы и профессора, и доценты. Дети от них убегают, потому что им нужно поступать в вузы. В школе мало быть хорошим лектором. Нужно готовить каждый урок, каждую тему еще и с позиции, как это вбить в головы. Не говорю уж, что в вузе взрослые дети учатся, и система там простая: зачет — незачет, а у нас не очень взрослые, да еще и максималисты, скажут про тебя на первом же уроке: «Она дура» — и все…