Классик и хулиган, нарушающий все возможные каноны. Честный и талантливый. Но главное, он — художник. Остался верен своей первой профессии. И кстати, запечатлел тайну этой профессии в кино. Это тот самый молчаливый художник-самородок Олега Ефремова из волшебной драмы «Гори, гори, моя звезда», раскрасивший яблоки в своем саду. Художник, из ничего создающий мечты для людей.

Он не вошел тихонько в кинематограф, как многие дебютанты, а распахнул дверь, вытащил нас в школьный двор, завел старый грузовик, и полетели мы по умытым надеждой Оттепели улицам Москвы. «Друг мой Колька!» по пьесе Хмелика — вроде бы пионерское кино. Но история обиды и наказания мальчика, которого выгоняли из пионеров, оказалась метафорой жизни. Он говорил, что пытался именно это передать: как человека выгоняют из партии, как на детях отрабатывается модель уничтожения инакомыслия, как из обиды и боли вырастает личность.

А потом они встретились с Александром Володиным. Митта по наивности просил его написать историю про отношения подростков. Ведь он начал с детского кино — и хотел продолжить. Александр Моисеевич деликатно кивнул и написал… совершено иную историю.

Вообще-то историю «Звонят, откройте дверь!» мало тогда кто понял. Один известный оператор едва ли не с возмущением отказался от работы: какая-то ерунда, ни истории, ни конфликта! Чиновники Госкино пытались закрыть картину: ни сюжета, ни огонька. Кому это нужно? Митта бился до последнего: «Это же про первую любовь!» Таня же и первых пионеров разыскивает, потому что влюблена по уши. Он снимал кино о девочке Тане в школьном фартуке, на которую обрушилось сильное взрослое чувство. Как с этим справиться? И как пережить разочарование?

И кстати, Володин принял созидательное участие в создании картины. Как вспоминал режиссер, Володин отбирал более тихие, менее эмоциональные и сентиментальные дубли. Возможно, поэтому «Звонят, откройте дверь» — не просто ранящая поэтическая история, но и деликатно, доверительно рассказанная.

И как же здорово, что скромного, никому не известного оркестранта Колпакова сыграл не вальяжный, привыкший к сцене Василий Меркурьев, а щуплый, не геройского вида Ролан Быков. Получилась нежная встреча с поначалу шумными детьми, завороженными чистым звуком. Казалось, сам этот рвущийся вверх голос трубы рвал пространство, преображал героя в нравственного человека. Володину картина понравилась.

Трагедию проветривали смехом, мораль — свежей интонацией.

Он еле-еле уговорил их писать сценарий картины «Гори, гори, моя звезда». В варианте Митты это была история трех художников, трех разных взглядов на искусство. А они вписали в нее историю Крыси — Лены Прокловой. Девочка на наших глазах превращалась в актрису. Это была история превращения искусства в поэзию и драму человеческих отношений.

Там у каждого героя была своя визуальная метафора. У Искремаса — Табакова — театр одного актера, искусство, которое делается из ничего. У героя Олега Ефремова — романтика неосуществленных надежд. У хозяина «киношки» Пашки — Евгения Леонова — искусство воспринималось как прибыльный бизнес, а фильм — товар при любом строе.

Кстати, когда Митта звал Ефремова сниматься, пообещал ему красивый монолог. А тот сказал: «Не надо, ты лучше и те слова, что есть, — выкини. Ты не представляешь, какой ад сейчас творится вокруг нашего театра. Ты снимай, а я буду думать про свое». И роль выросла прямо на глазах. Характер обрел внутренний драматизм. Зато характер хозяина «Иллюзиона» Пашки — приспособленца, которому с любой властью ох как хорошо, — самый что ни на есть актуальный.

Это была во многом новаторская работа уже на уровне сценария. Митта, Дунский и Фрид написали многожанровую историю: там у каждого персонажа — свой жанр. Командир экипажа Жженов — герой драмы про завершение круга жизни. История летчика Скворцова — Филатова — романтическая комедия. У второго пилота, сыгранного Анатолием Васильевым, — мелодрама.

«Там же все придумано, все понарошку, — рассказывал мне Александр Наумович. — Аэродром, на который ни один самолет сесть не может. Нефть, которая с неба катится. Самолет — живой персонаж со своим характером, убегающий от нефти, как от дракона. Мы стремились максимально уйти от реализма, снимать сказку. Услышав про это, киноминистр Ермаш страшно разозлился, вызвал меня на ковер: «Тебе критики мозги запудрили? Никакого волшебства! Ты снимаешь фильм про коллективный подвиг советского человека!» Потом на студию пришел смотреть материал министр авиации Бугаев. Один эпизод, другой… «Что за хренотень, у вас самолет в горах летает». И вдруг с надеждой спрашивает: «Сказка это, что ли?» — «Да, да!» Он с облегчением вздохнул.

И все же лучшее в этой картине — тонко прописанные личные истории героев и их взаимоотношения. Именно поэтому ее пересматривают.

«Сказка странствий» — тоже словно коллекционировала жанры, включая в волшебство и приключения и притчу, и фэнтези. И полет музыки Шнитке, которая стала частью драматургии, залатывая дыры и недосказанности.

Полет — как парение человеческого духа. Поэтому летательный аппарат Орландо Андрея Миронова, созданный из его старого плаща, напоминал крылья Леонардо да Винчи.

Во всех фильмах его герои несовершенные, неуверенные в себе, а порой слабые люди, в столкновении с большой историей или с судьбой, или с несправедливостью — обретают внутренние силы для протеста или полета. Как Орландо, Искремас или Шагал, который буквально отрывается от земли, летит от черной толпы в небо. Самый обычный человек открывает в себе художника как способ увидеть мир во всей его яростной красоте и многоликости.

В одном из монологов для «Новой» Митта говорил: «Я ведь и пришел в профессию как художник, ценность фильма видел в изображении, пластике. Моим первым потрясением стала «Земля» Довженко, немое кино — чистая поэзия. Понимаете, я увидел картину-выставку, которую можно рассматривать, размышлять над каждой сценой. Когда герой шел по деревне ночью от девушки и плясал, поднимая пыль столбом. Не пыль — праздник души. Он выплясывал свою радость. И вдруг… выстрела вы не слышите. Он просто падает — этот выстрел раздавался у тебя внутри, как удар. Такие простые вещи действуют. Как арбузы под дождем… Коляска на лестнице или красный флаг Эйзенштейна.