Вдоль дороги появляются первые развалины — это начинается в районе Витри. Руины, здания без крыш, провисающая штукатурка, балки, торчащие в воздухе. Ненадолго — потом местность снова становится аккуратной и опрятной, чистой и красиво застроенной. Много новых домов. Поезд останавливается. На соседнем пути стоит вагон, на двери написано «FUMEURS»*, столб закрывает первые две буквы, можно прочитать только часть слова.

Верден, маленький провинциальный город. В новое время о нем однажды уже говорили — в 1870 году. Гарнизон, капитулировавший со всеми военными почестями, покинул город, и он перешел под немецкое управление. Немецкого чиновника, которому был подчинен город и департамент Маас, звали фон Бетман-Хольвег**.

Можно купить маленькую брошюру «Верден до и после». Это был красивый, симпатичный и дружелюбный город с маленькими домиками у реки, с собором, с идущими вверх и вниз по холмистому ландшафту дорогами. И рядом с каждой картинкой прошлого стоит еще одна. Совсем плохо это уже не выглядит: многое восстановлено, некоторые части города не пострадали, ратуша сохранилась почти полностью. Но речь не о Вердене, не о маленьком городке. Вокруг Вердена находилось 34 форта.

У въезда в город — крепость. Она вырублена в скале, гигантское сооружение с коридорами общей протяженностью 16 километров. Кое-что можно увидеть.

Рядом в маленьких кабинках спали офицеры, по четверо в каждой. В зале — длинный стол. На нем стояли гробы с останками восьми неопознанных трупов, и на один из гробов военный положил букет цветов: это был неизвестный солдат, который теперь лежит у Триумфальной арки в Париже. Семь других похоронены в братской могиле на кладбище Faubourg Pavé под Верденом. Бомбардировка не причинила крепости в скале большого вреда — из стен вывалились камни, внутри же все осталось невредимым. Потом мы выбираемся наружу, на открытое пространство.

Это просторная холмистая местность, покрытая кустарником и почти без леса. С холмов открывается вид далеко вглубь страны. Здесь умер один миллион людей.

Здесь они доказывали друг другу свою правоту в споре, цель и причину которого никто не знал уже через несколько месяцев. Здесь потребители продукции Круппа и Шнайдер-Крезо поднимали отечественную промышленность (и кто кого при этом снабжал, доподлинно до сих пор неизвестно).

На французской стороне погибли 400 тысяч человек; из них примерно 300 тысяч исчезли без следа, пропали без вести, превратились в прах, развеяны. Местность выглядит как поросший травой лунный ландшафт, поля не застроены, повсюду окопы и ямы, это воронки от снарядов. На дорогах — покореженное железо, разбитые укрытия, норы, где когда-то жили люди. Люди? Тут их больше нет.

Там, у Флери, есть кладбище, на самом деле это братская могила. В ней лежат 10 тысяч человек — счастье жизни, разрушенное 10 тысяч раз, надежда уничтожена, небольшая группа людей сделана несчастной. Здесь была ничейная земля: с той стороны — немцы, с той — французы, между ними — никого. Жаворонки взмывают в воздух и поют бесконечную песню. Идет мелкий моросящий дождь.

Автомобиль останавливается. Эта небольшая группа холмов — форт Vaux. Нас ведет французский солдат, у него карбидная лампа в руке. Другой солдат курит ядреный табак, и чувствуется солдатская атмосфера, одинаковая во всем мире: запах кожи, пота и сена, запах еды, табака и испарений человеческих тел. Теперь несколько ступенек вниз.

Здесь. За этот угольный погреб две нации сражались четыре года. Это была мертвая точка, с нее они не могли сдвинуться, не могли на одной стороне и не могли на другой. Здесь все встало. Стены галерей из бетона сырые и сочатся влагой. В этом деревянном коридоре лежали немцы; напротив, в метре от них — французы.

А вот телефонная будка. Это маленькое помещение, в котором шли переговоры о сдаче. 8 июня 1916 года форт пал. Пал? Людей вырубали подразделение за подразделением: штыками, огнеметами, ручными гранатами и газом. Последние два дня они были без воды. На одной из стен еще сохранилась надпись на немецком, намалёванная чёрной краской, прочесть невозможно. Теперь мы идем в перевязочную.

Это тесная дыра с местом для трех столов. Один стоит до сих пор. На стенах висят шкафчики. Наверху, туда можно подняться по лестнице, — покой врача. Однажды я был в старой синагоге в Праге, наполовину подземной, евреи заползали в подвал, когда наверху градом сыпались камни. Стены там впитали в себя молитвы, помещение было полно боли сердечной. Но то, что здесь, намного ужаснее. К стенам прилипли крики — здесь зашивали и бинтовали, здесь погибало, задыхалось, кричало и умирало то, что было убито наверху. А помощь? Какое двойное смертельное мужество — работать в этом аду! Что они могли сделать? Извлекать из пропитанных кровью лохмотьев то, что еще оставалось в них от жизни, мазать сгоревшее и расплющенное мясо товарищей какими-нибудь мазями и настойками… И шить и резать, долбить и ампутировать…

Водоносы, связные — одна из самых кошмарных работ на войне, здесь были герои войны, не в штабах! — водоносы с жестяными мисками в руках жертвовали собой и почти никогда не возвращались. Тогда шел следующий… Мы оглядываем пустое блеклое помещение. Никто не говорит ни слова. Сверху, на жестяном абажуре, — несколько коричнево-красных пятен. Наверное, ржавчина…

Перед воротами — захоронения нескольких погибших, это редкое исключение, что каждый из них лежит здесь в своей могиле, и известно, кто они. На одном захоронении висит меленький жестяной венок с серебряными буквами Mon mari.

На склоне стоят старые пушки и плоские, покореженные полевые фляжки французов, ржавые, смятые, дырявые. Их подносили к пересохшим губам. Вода текла в организм, чтобы он снова мог убивать. Снова, снова!..

Дальше — форт Дюамонт, неожиданно павший, дальше — высота 304, потом форт де Таваннес. Известные названия, да? Старому солдату, который был здесь и живым выбрался отсюда, должно быть, странно видеть эту местность тихой, немой, без выстрелов. А там, далеко на горизонте, дымится то, чего так не хватало немецкому идеализму 1914 года: рудное месторождение в Брийе. И мы едем дальше.

Атакующие цепи ушли в землю, бедные мальчики, их погнали сюда после того, как они отслужили токарями в тылу на производстве боеприпасов. Здесь, впереди, они лучше и эффективней работали для владельцев фабрик. Военная промышленность была им отцом и матерью; школа, книги, газета, трижды проклятая газета, церковь с раскрашенным в национальные цвета Господом Богом — все это было собственностью капитанов промышленности, поделенной и контролируемой через пакеты акций. Государству, бедняжке, было позволено петь гимн и объявлять войну. Она создавалась, готовилась, велась и закончилась в другом месте.

Налоги они платят с меньшей охотой. Нет большего вырождения на свете, чем мать, гордящаяся тем, что видит, как тот, кого она родила из своего чрева, тонет в грязи и блевотине. Фото и орден под стеклом в рамочке — «мой Артур»! А если завтра все это снова?

Наш провожатый называет имена и цифры. Он показывает вдаль страны: где-то там была штаб-квартира кронпринца. Далековато от выстрелов, но я знаю: это часть бизнеса. Прежде тоже так было: для сыновей назначали пункты сбора. Деревья упираются обрубками-пнями в воздух, звучат стихи Карла Крауса: «Я был лесом. Я был лесом». Кустарник разросся, повсюду протянута колючая проволока. В одном месте стоит памятник — умирающий лев. Это место, до которого дошли немцы. (Тут нигде не услышишь ни малейшего бранного слова по адресу немцев — везде и повсюду, в описаниях, изображениях и в подписях, о враге говорят с уважением, как о сражавшемся солдате, и никогда иначе). Значит, дошли досюда. Рейх в те дни протянулся от Берлина до этого места.

Прощальные поцелуи на вокзале, поездка — восемь лошадей или 40 человек — и потом смерть в этих полях. Такой был их конец — последний.

И страна за всем этим. Там был огромный военный лагерь, ярмарка тщеславия, концентрация грубости, тупости, служебных преступлений, ложно понятого геройства: там ехали, маршировали, неслись, телефонировали, мастерили и стреляли переодетые в солдат часовщики, телеграфисты, члены профсоюзов, старшие учителя, банковские служащие, приказывая и подчиняясь приказам, обманывая и обманываясь, убивая, не видя врага, убивая коллективно, перекладывая ответственность с себя на кого-то другого. Это была фабрика боя, механизация боя, сверхлично, безлично. «Дивизию» развертывали, бросали в бой — бросатели оставались вдали отсюда, — потом отводили. Ахилл и Гектор сражались друг с другом; но эту войну купили с магазинной полки. От прежних времен осталась только архаичная терминология, обволакивавшая войну: сияющий меч, трепещущие знамена, скрещенные клинки. Ландскнехты? Фабричные рабочие смерти.

Горизонт серый, словно в этом месте земли больше нет жизни.

Тут они сражались, грудь в грудь: пролетарий против пролетария, товарищи по классу против товарищей по классу, ремесленник против ремесленника. Тут свежевали друг друга одинаково устроенные экономические слои, тут народ свирепел сам против себя, один народ, один-единственный — тот, что работает. А в тылу некоторые потирали в страхе руки.

Появляется стена, это памятник Tranchée des Baïonettes. 11 июня 1916 года гарнизон этой траншеи — тут была вторая линия — был уничтожен. Ни один не спасся. Так их и нашли, под землей, только штыки торчали над землей. Этот окоп сохраняется в прежнем виде; американец Джордж Ф. Ранд возвел здесь большое серое сооружение из камня. Внизу, на засыпанном окопе, стоят несколько крестов, лежат венки и торчат штыки. Троих убило вне окопа, дула их винтовок торчат на несколько сантиметров над землей, об них спотыкаются. Мать может привести сюда ребенка и сказать: «Видишь? Там внизу стоит папа».

Останки распределены по секторам. (Что касается офицеров всех стран, то все они, кажется, погибли в основном от заразных болезней — иначе почему их так часто отделяли от рядовых?) Стереоскопы показывают картины тех дней убийства. На одной под каменными развалинами видна нога. Оторванная нога; судя по подмётке, немецкая.

На другой фотографии — немецкий пленный, бородатый голодный мужчина. Он стоит по пояс в окопе, ремня на нём нет, и он ждет, что с ним теперь будет.

Они ими и были. Дождь теперь льет как из ведра. Автомобиль несется. Грязь брызжет. И снова и снова колючая проволока, обломки камней, ржавое железо, смятое железо.

Это прошло?

Искупление, покаяние, отпущение грехов? Есть ли такая газета, которая бы кричала без устали: «Мы ошибались! Мы дали себя обмануть!»? Это было бы еще полбеды. Есть ли такая газета, которая год за годом вбивала бы в мозги читателей подлинную картину войны, так, как в них годами впихивали отвратительный восторг убийства? «Конечно, мы не могли позволить захватить себя!» А потом? Когда уже не было цензуры? Тогда вам что мешало? Хоть раз, хоть один-единственный раз, хотя бы потом, после, вы показали полную, голую, завшивленную, кровавую правду? Газеты хотят новостей, все они хотят новостей. Правды не хочет никто.

С серого неба мне является огромная фигура, это стройный, подтянутый офицер с необыкновенно длинными ногами, в резиновых сапогах, хищная фигура, стекло в глазу. Он усмехается. И каркает срывающимся голосом, голосом, которым орали на половину Германии во дворах казарм, голосом, перед которым весь мир содрогается от ужаса:

«Снова! Опять! Ещё раз!»

Игнац Вробель

Die Weltbühne, 07.08.1924

Перевел с немецкого Алексей ПОЛИКОВСКИЙ