Я бежал по коридору, а Ефимов меня в спину толкнул. Я за Криулькиным бежал. Ефимов, жир, меня задержал, а Криулькин умчался. Я хотел ему бумажки за шиворот напихать. Месть. Он меня предал. Не дал мне транспортир на матеше. Мне Валя поставила за это «два». В журнал. Дневник я ей не дал. Она, конечно, не поверила, что я его забыл, но я заранее знал, что она не поверит, и спрятал его в брюки, за ремень заложил. Она обыскала портфель, а его там нет. Ладно, говорит, я твоей маме буду звонить. У тебя то тетради, то ручки, то транспортира нет. Как ты еще голову с собой носишь? И все из-за Криулькина. Криулькин, гад, я тебе припомню! Я показал ему кулак. Он мне тоже. И чуть звонок, он сорвался с места и бежать, а я за ним. У меня уже бумажки в кулаке, нарвал, приготовил. Девчонок посшибали. Бежим по коридорам, по лестницам, тараним младших, оббегаем старших. Три раза вокруг школы. Тут Ефимов, жир, на пути. Уйди, жиртрест, видишь, преследую! Но он не ушел. Ну как же, он историю повторяет, про штурм Измайлово. Отличник, умник. Я ему кулаком в живот, а он меня в спину. Я кричу ему: «Еврей!» — и дальше. А тут наш классный меня за шиворот — хвать! И спрашивает: «Говори, что значит слово «еврей»?

Я гляжу на него и киваю. Вот это да! Я не знал, что это национальность. Я вообще не знаю, откуда я это слово знаю. Это со мной часто бывает. Помню — а не знаю, что… Я правда думал, что это ругательство, как «говно».

Вечером пришел домой — вижу, мамка мирная. Значит, Валя не звонила. Пугает меня. А я пуганый. Папки все нет и нет. Программу «Время» сели без него смотреть, там опять хлеборобы, Израиль и медвежонок белый в зоопарке родился. Мамка мрачная.

Я в это время, как всегда, не хотел в школу вставать, а мамка меня будила. Я, наконец, встал и хотел с Шариком идти гулять, а он не идет. Я стал за ним бегать. Он под кровать, я тоже, он от меня по комнате, я за ним. Он на стул, оттуда на шкаф, я в него мячом кидаю, чтобы слезал, но он не слезает. Лаять на меня начал. Я по канату за ним на шкаф полез.

Мамка с папкой на кухне схватились. Мамка взяла его за волосы и кричит: «Где деньги? Где они, я тебя спрашиваю?» Он вырывается: «Отпусти, сука!» Завыл аж: «Сууука». И пнул ее, видно, хорошо — табуретка, слышу, упала, мамка тоже. Но тут же вскочила и, себя не помня, в бой: «Ты алкаш подзаборный! Деньги от семьи таить! Еврейская морда твоя! Еврей!» А я с Шариком на шкафу борюсь. Он сильный, даром что маленький. Он один раз боксера покусал. Я его за ошейник тащу, он упирается. Тут вбегают мамка с папкой и за меня взялись. Это у них бывает. Он ей деньги отдал, и они помирились. Мамка кричит: «Тебе давно в школу пора, а ты с Шариком еще не гулял!» Папка ревет: «Выкину твою шавку! Жопу тебе нарумяню! А ну слезай! — Не слезу! — Слезай, сукин ты сын!» Он стал ремень из брюк вытаскивать и полез на шкаф, но упал, колено разбил и пляшет. «Ах ты, я тебе вломлю, слезь только!» Шарик от страха у меня на руках дрожит. Тут мамка вмешалась, видит, он меня правда бить хочет. «Иди-иди!» — и вытолкала его. Он там походил, поорал, сел за стол чаю попить — и уснул. Я слез. Мамка мне с размаху по уху: «Чтоб знал, как отца не слушаться!» Но от него меня спасла. Я Шарика вывел пописать — и в школу.

К первому еле поспел. А между прочим, не жрамши. На матешу угодил, как кур во щи. Валя опять пристала. Объясняла про дроби, я ничего не понял. Нарвал бумажек. Криулькину показываю кулак. Только перемена — он от меня, я за ним. По лестнице вниз, руками скольжу, ногами перебираю. Я мастер бега по лестницам. И влип. Криулькин заметил, поднял ладонь, проскочил, а я влип. Это многие у нас в школе на перила плюют, ловушки ставят. И, слышу, внизу топот и гогот — Криулькин ликует, сволочь. Я слюнявую ладонь быстро об одного первоклассника вытер и дальше за ним. Я лучше него бегаю. У меня дыхалка лучше. Я могу на спор шесть минут не дышать — на истории пробовал, Фадеев время засекал. У него часы. А Криулькина я все равно рано или поздно догоню. И тут опять классный прямо на меня. А я, как его увидел, сначала огорчился — опять остановит! — а потом обрадовался и кричу ему: