Лермонтов многим казался неблагообразным и даже уродливым. Одна из светских дам назвала его карликом. Боготворивший его как поэта мальчик одиннадцати лет при первой встрече с ним ужаснулся его облику, который показался ему безобразным. Лермонтов был мал ростом, имел большую голову, широкие плечи, плотную фигуру, кривые ноги. Лицо у него было смуглое, нос вздернутый, смех громкий, иногда пронзительный. Недаром друзья по школе гвардейских подпрапорщиков называли его Маешкой — имя уродца из французского романа.

Безусловная некрасота сочеталась в нем с безусловной заносчивостью. Взгляд его черных узких глаз был тяжелым и не сулил добра. Однажды он так уставился в поэта Языкова, что тот не выдержал немой атаки и ушел. Он сам называл себя злым. В памяти людей, его знавших, он остался маленьким гусаром, злословившим всех подряд.

Людей он воспринимал как манекенов, на которых можно оттачивать остроумие. «Пристанет, так не отстанет».

Однажды на Кавказе он ехал из Пятигорска в Георгиевск в одной фуре с тремя офицерами. По дороге он издевательскими шутками так допек их, что каждый из них сделал ему вызов, и все трое сообща высадили его из фуры. Дуэли удалось избежать с большим трудом.

Он был «воплощение шума, буйства, разгула, насмешки». Ему доставляло удовольствие говорить людям в лицо вещи, которые их оскорбляли. При этом он внимательно смотрел на них, ему была интересна их реакция. Белинскому при их первой встрече он сказал, что его любимого Вольтера в Чембаре не взяли бы и гувернером. Белинский, в ужасе от их разговора, назвал Лермонтова «пошляком». Правда, потом изменил мнение и был в восторге от его ума, тонкости и глубины.

Сбегая вниз по лестнице, маленький гусар умышленно задевал того, кто поднимался вверх, и разражался громким смехом; в памяти у людей остался вызывающий звон шпор на его сапогах. Однажды на маневры гвардии он явился с маленькой детской сабелькой на боку. Великий князь Михаил Павлович отобрал у него сабельку и на три недели послал на гауптвахту. Шитье на мундире у него было неуставное. За общим офицерским столом он сидел в одной рубашке, тогда как все остальные вокруг него сидели затянутые в мундиры и застегнутые на все пуговицы.

Приходя в кабинет к редактору Краевскому, Лермонтов со смехом сбрасывал со стола бумаги и перемешивал их. Приходя в гости в чистенькую квартиру одного из своих друзей, он стряхивал пепел с пахитоски на пол, а окурки зарывал в горшки с любовно выращенными рододендронами. Приходя в ресторацию, великий поэт ударял тарелки о собственную голову, надламывал их и отдавал прислуге, у которой они разваливались в руках. Это смешило его несказанно.

Его демонизм и байронизм отчасти были позой очень молодого человека, а отчасти выражением его отношения к людям и жизни. Он чувствовал себя неизмеримо выше других. В университете он не посещал лекции, а на экзамене обнаруживал большие знания и холодно указывал профессорам на их неведение. Человечество казалось ему мелким и скучным, Россия безнадежной. Дерзостью, смехом, издевкой он бросал вызов не только людям, но и времени. В России это было время писцов, а не поэтов, время чинопочитания и отсутствия воздуха. Император Николай нутром чувствовал, что маленький дерзкий гусар своим стихом и своей жизнью противоречит его царству ранжира и мертвечины. Получив известие о смерти Лермонтова, он сказал приближенным: «Собаке собачья смерть».

Записные патриоты сокрушаются, как мог Лермонтов называть Россию немытой. Утешим их, он еще не то говорил.

При всей своей любви к сарказму и издевательству Лермонтов твердо знал, что есть черта и где она проходит. Убийцей он не хотел быть и не стал. На двух своих дуэлях он не стрелял ни в Баранта, ни в Мартынова. «Стрелять я в этого дурака не буду», — сказал он секундантам так, чтобы Мартынов слышал.

Лермонтов был беспредельно одинок. В доме в Пятигорске, куда он приходил в гости, запомнили, как он садился рядом с пианино и сидел, опустив голову. Он мог сидеть так час и два, его не трогали. Один из его сослуживцев видел его незадолго до дуэли с Мартыновым на улице. Он шел с палкой в руках, и лицо его было бесконечно мрачным. У Пушкина, когда он умирал, рядом были жена, дети, друзья. У Лермонтова, когда он лежал убитый на столе в маленьком бедном домике на окраине Пятигорска, не было никого. Да, потом дамы клали ему в гроб цветы, а офицеры четырех полков несли гроб, и эта картина как будто заслонила и скрыла его одиночество. Но оно было, было. Едва знакомый ему офицер, узнав о дуэли, взволнованный прибежал в домик, где Лермонтов квартировал у майора Чиляева, и увидел пустую комнату, тело на столе и под столом медный таз, в который еще стекала кровь.