Феликс Светов — сын расстрелянного в 1937-м году Григория Фридлянда, советского историка, первого декана исторического факультета МГУ. Писатель, критик, постоянный автор «Нового мира». Человек, подписавший немало коллективных писем в защиту гонимых и осужденных начиная с Синявского и Даниэля — в советское время именно такая форма протеста была для многих единственно доступной и возможной. Затем арестованный и осужденный по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» (знаменитая 190-я) в 1985 году. Вместе с Зоей Крахмальниковой, своей женой, находился в ссылке два года — в 1987-м при Горбачеве их отпустили.

Впереди была еще «долгая счастливая жизнь», публикация книг в московских и зарубежных издательствах, снова статьи и публикации в российской печати и даже работа в президентской комиссии по помилованию до 2001 года (умер Феликс Григорьевич в 2002-м). Ну и, наконец, Феликс Светов успел вырастить замечательную дочь — Зою Светову, многочисленных внуков, один из них, Тихон Дзядко*, возглавляет ныне телеканал «Дождь»* в качестве главного редактора.

Если внук сегодня вынужден уезжать за границу, спасаясь от преследования, то, безусловно, поневоле задумаешься о судьбе деда — бунтарство по наследству, революционные гены передаются, страна все с той же страстью набрасывается на «несогласных», что и раньше?

Книга, собственно, состоит из двух частей — книги Феликса Светова и повести известного журналиста и правозащитника Зои Световой «Невиновные». В ней языком художественной прозы описаны совершенно реальные истории уже из наших дней — устроенный ФСБ процесс над известным ученым, отчаянная борьба адвокатов за его спасение или хотя бы облегчение участи, диалоги правозащитников, подследственных и прокуроров, абсурд и мрак заново выстраиваемой репрессивной системы.

Ну и поскольку начинается книга «Опыт биографии» прямо с ареста отца Феликса Светова — Григория Фриндлянда — то есть с описания удушливой атмосферы конца 30-х годов, обысков и арестов, атмосферы страха и предательства коллег и друзей, полного разгрома жизни тех, кто еще недавно был на вершине и страстно верил в идеи революции, — эти рифмы, конечно, становятся совсем разящими.

Но ведь дело не только в этих рифмах, не только в генетическом диссидентстве, в этой продолжающейся уже почти сто лет семейной эпопее гражданского сопротивления.

Оказавшаяся в нынешнем контексте — старая диссидентская книга содержит в себе и массу новых, довольно острых вопросов.

Первый вопрос — об ответственности и идентичности.

Признаюсь, впервые я задумался об этом, читая совсем другую книгу — «Мое пристрастие к Диккенсу» Веры Морозовой, также недавно переизданной, уже в третий или четвертый раз.

История жизни «детей расстрелянных отцов» в книге Морозовой — правдивая, искренняя, наполненная живыми деталями, она, казалось бы, не имеет и не должна иметь никаких внутренних противоречий. Автор — жертва репрессий. Семья, бабушка, дяди — спасители, добрые ангелы, последний бастион для девочки, оставшейся без родителей.

И все же поневоле задумаешься: один Морозов (дедушка) участвовал в расстреле царской семьи (пусть и на вторых ролях), другой (дядя) служил в охране тогдашней партийной элиты, третий — секретарь Кунцевского горкома. Это же самые что ни на есть «большевики»: в диссидентском, протестном, оппозиционном контексте, начиная с 1960-х и кончая нашим временем, — понятие вполне однозначное, свирепое, даже страшное.

То же самое в мемуарах Феликса Светова — его отец, видный деятель первых лет большевизма, «красный профессор», автор исторических учебников. И Феликс Светов, оплакивая отца, пронеся сквозь всю жизнь это горькое пламя сыновней любви, — мучительно и порой довольно жестко пытается разобраться в его ошибках. И в ошибках всего этого поколения.

Сегодня это читается совсем иначе, чем тогда, когда эти книги писались, выходили. «Тогда» все было ясно: репрессированные вместе с родителями дети — это просто жертвы Сталина, безумного палача. Ведь то же самое можно сказать и о многих других видных советских диссидентах — Литвинове и Якире, Боннэр и Красине, да и многих других.

Григорий Фридлянд, один из основателей еврейской партии «Паолей Цион», автор биографий Марата и Дантона, человек блестяще образованный и невероятно яркий — в воспоминаниях сына, безусловно, ответственен и лично, персонально за все, что произошло со страной, с людьми, оказавшимися внутри этой мясорубки.

Это сделано очень тонко, бережно — и в то же время это, безусловно, трагические страницы.

Этой бескомпромиссности в отношении самих себя, своих родителей и предков, в отношении всего того опыта, что мы несем в себе, — очень не хватает сегодня, когда мы осмысляем и советскую, и другую не менее революционную эпоху перестройки и 90-х.

Слава богу, еще никто не расстрелян — но необходимость этой «переработки памяти» (а не приклеивания ярлыков и холодной фабрикации фейсбучных штампов) — есть. И она растет.

Но если пристрастность сына по отношению к отцу, попытка его понять, но не прощать, попытка осмыслить его во всей полноте — мне очень близка, то другая «рифма» к сегодняшнему времени из «Опыта биографии» Светова вызвала скорее желание спорить.

Речь идет о тех страницах, может быть, главных для книги — где

Тогда такого термина, разумеется, не было. Касается эта полемика с «разрешенными» (по мнению Светова) либералами — прежде всего, с редакцией «Нового мира» и главного оппонента Светова в ней — Владимира Яковлевича Лакшина, одного из самых известных советских критиков и культурологов.

…И также одного из главных эпизодов этой полемики: статьи Лакшина по поводу трилогии в театре «Современник» — «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», — наделавшей когда-то много шума.

Вот строки, как-то особенно меня резанувшие — и своей безусловной правдой, и своей тяжелой пристрастностью (простите заранее за длинную цитату):

В этой яркой картинке — вся суть претензий Светова к тем, кто выпускал «Новый мир» (и в результате редакция была жестоко разгромлена), кто писал и выпускал острые книги и стихи, ставил «вострые» спектакли, кто пытался снимать другие фильмы — словом, практически ко всей творческой интеллигенции, и хотя, скажем, «Таганка» или Тарковский в книге не упоминаются, речь, конечно, и о них тоже, не говоря уж об Евтушенко и Окуджаве.

Итак, порвать навсегда со всей «разрешенной правдой», перестать выпускать книги за счет государства, уйти из всех «социальных сфер», жить в катакомбах и подполье, стать изгоем, изгнанником, узником или…

Сегодня трудно возражать этой позиции автора, наоборот, хочется еще и еще раз прислушаться к его аргументам, которые не были, прямо скажем, услышаны его ровесниками и друзьями…

Но — некуда деться от своего внутреннего понимания:

У меня лично ответа на это вопрос нет, но люди, твердо выбравшие этот вариант (оставаться) вызывают во мне уважение, и я вижу в их позиции как раз не малодушие, а силу духа.

…Хорошо ли, что спорю с книгой, которая вызывает во мне, не побоюсь этого слова, настоящее восхищение многими своими страницами?

Мне кажется, да. Эта книга именно так устроена, и судить ее надо по законам, которые определил ей автор, — она полемична, она обязана задевать и «вздергивать», она тяжелая и порой давящая именно в силу того, что автор не боится противоречий, не боится обвинять — и себя, и целый мир. Это именно исповедь, бесконечный спор с самим собой, «самокопательство», забытый ныне термин, перешедший целиком в область «душевных болезней», практик психотерапии, а между тем на этой почве произрастала целая формация новых людей послесталинской эпохи, «людей шестьдесят восьмого года». И за то, что в книге «Опыт биографии» сохранена эта уникальная интонация «самокопательства» — отдельная благодарность и наследникам, и издателям.

Есть в книге страницы, для меня особенно дорогие, — это мифология Москвы, места, связанного с детством, — «Третий дом советов», где находилась квартира расстрелянного отца, «красного профессора» Фридлянда: Божедомка, Каретный Ряд, места для меня родные и дорогие, хотя никогда я там не жил, да и многих других московских «античных развалин». Есть фантастически сильное описание юношеской дружбы с Марком Щегловым, одним из главных критиков «оттепели», человеком трагической судьбы, состоящее из наивных и солнечных, трогательных и искренних воспоминаний.

Есть страницы трудные, исповедальные, насыщенные реалиями времени, которые не так просто расшифровать, тем более что сам автор принципиально не хочет и не может их расшифровывать, заранее зная, что книжка «не для печати» и появится только чудом, если издадут за границей.

Бережно отслаивая факт за фактом, интонацию за интонацией, портрет за портретом, эпоху за эпохой, открытие за открытием. Таким поразительным открытием, например, стала для меня встреча в Союзе писателей с председателем Верховного суда СССР с писателями, которые поставили своим подписи под письмами протеста, — в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. Их не обвиняли, им не угрожали поначалу — нет, «усадили за стол переговоров», ласково увещевали, пытаясь вразумить высоким «юридическим» авторитетом. Власть была еще растеряна, получив эти десятки коллективных писем и сотни подписей известных людей, еще не успела оправиться от шока и пыталась «разговаривать», не переходя на язык репрессий. Что-то похожее на нашу ситуацию двухтысячных годов, первых митингов Болотной. «Легальный» протест, «легальная» оппозиция, когда еще никто ничего не боится. Тоже неявная, но удивительная рифма.

Чем все это кончилось «для нас» — описано в книге дочери, Зои Световой, которая как бы является эпилогом к диссидентской эпопее отца. Суды, обвинения, иезуитская позиция следствия, железобетонность обвинений и выглядывающий отовсюду почерк «конторы», след ФСБ.

…Будем верить, что когда-нибудь будет написан и другой эпилог.

* Внесен властями РФ в реестр иноагентов.