Сталинская эпоха была временем конструирования и создания новых смыслов — многоуровневых по своей форме, но удивительно простых и архаичных по содержанию. Провозглашая преемственность революционных преобразований, она в своей основе была совершенно контрреволюционна, стремилась к максимальному упрощению общественных отношений и построению монолитного, не способного к трансформации тоталитарного государства. В контексте мировых культур выстроенный конструкт скорее приближался к монументальным государствам древности с их циклопической архитектурой, пирамидальной общественной системой и культом бога-царя.

Искусство стало особым инструментом для создания идеологически верных нарративов, столь необходимых в государствах всеобщего контроля. В выполнении этой задачи особая роль была отведена литературе. Она должна была не только утвердить новый словарь, заложить основу архитектуры общественной памяти, но и максимально близко подойти к обслуживанию сферы «сакрального».

Тексты сталинской эпохи демонстрируют попытку создать представление о вожде как о руководителе основных жизненных процессов. При этом следует отметить постепенную эволюцию образа: от всемогущего правителя с делегированными божественными полномочиями к образу бога-героя, который обрел свою вселенскую власть через победу в схватке с хаосом. Заметим, что, как и в доосевых культурах, битва с разрушителями порядка перманентна, с той лишь разницей, что в древнейших мифах эти силы представлены хтонической нечистью, а в сталинском дискурсе — инакомыслием, приобретающим агрессивную форму вредителей, врагов народа, фашистов и т.д.

Победа в Великой Отечественной войне и ее сакрализация сыграли решающую роль в оформлении культа Сталина как бога-героя с неограниченными функциями, ведь война являлась прямым воплощением мировой схватки добра со злом, рождением новой эпохи взамен старого мира и подтверждением правоты избранного вождем курса.

Матрица мифа о Победе в Великой Отечественной войне уходит своими корнями в представления первейших мировых цивилизаций.

Именно такие битвы обычно закрепляют первенство бога-героя над всеми остальными богами, а сам победитель приобретает черты единоличного правителя. Именно поэтому Победа в войне окончательно легитимизирует Сталина как обладателя безграничной власти и завершает образ всемогущего бога — создателя, покровителя и охранителя мира.

С середины 30-х годов поэзия укореняет в массовом сознании представление о Сталине как о сакральной всемогущей сущности, обращаясь к самым темным и глубинным участкам культурной памяти. Приемами такого конструирования явлются: наделение объекта сверхъестественными свойствами, наличие священных эпитетов и атрибутов божественности. В поэтических текстах можно зафиксировать следующие устойчивые смысловые коды, транслирующие божественный статус Сталина-вождя:

1. Созидание и разрушение. Сталин представляется как носитель жизнесотворяющей и в то же время разрушающей энергии, которая чаще всего аккумулируется в его дыхании.
2. Сталин как божество, требующее жертвы.
3. Курительная трубка Сталина как атрибут-идентефикатор и божественное орудие.

Дыхание бога

Советская поэзия интерпретирует дыхание Сталина совершенно особым образом — оно теряет низменную биологическую составляющую и приобретает различные волшебные свойства: наделять жизнью, оживлять умерших и даже выражать мысль. Дыхание бога — это само содержание высшего существа, некая энергия, с помощью которой он преобразует мир.

В стихотворении М. Исаковского «Песня о Сталине» вождь представляется богом-демиургом, шагающим по земле и награждающим своих детей великими дарами-абстракциями: победой, жизненной силой, знанием и т.п. Квинтэссенцией подобных сил является как раз «дыхание сталинского сердца»: «Согрел он дыханием сердца / полярные ночи седые, / Раздвинул он горы крутые, / пути проложил в облаках».

Думается, что данный образ обращается к древнейшему представлению о сердце как средоточии разума. Поскольку дыхание Сталина обладает функцией преобразования и строительства мира, то становится понятно, почему же его сердце дышит, а не бьется.

Абсолютно этим же приемом пользуется А. Сурков в «Сердце мира», приписывая сталинскому сердцу способность становиться вместилищем дум и чаяний всего народа, своеобразным мегасервером целой страны: «В час ночной, когда смолкают шумы / За седыми башнями Кремля, / Всех народов потайные думы / Открывает Сталину земля. // Входят в сердце чередой бескрайней / Наши думы, помыслы, судьба…» А затем сердце вождя, обработав и измыслив информацию, «выдыхает» ее, как и в стихотворении Исаковского, в форме сотворяющих мир слов: «Все мечты и думы человечьи / Сталин в сердце выносил своем. /Оттого в его чеканной речи / Мы себя и время узнаем».

Однако дыхание Сталина имеет отношение не только к сотворению жизни, но и к миру усопших. Текст одной из «народных» песен* Дагестана, посвященных Сталину, представляет собой многократно повторенную формулу «Сталин — нечто — для».

И эта метафора звучит крайне двойственно. Конечно, мы можем предположить, что имеется в виду воздух, необходимый, например, шахтерам, однако, велико искушение интерпретировать «спустившихся под землю» как умерших. А представить Сталина как дыхание ушедших, значит связать его в народном сознании с культом смерти.

Подобную тему развивает в своем стихотворении «Золотая гора» Азрет Будаев. Сталин, как водится в восточных песнопениях, выступает в первую очередь как нечто светоносное, побеждающее тьму бедности, рабства и незнания. Что говорить, ведь «Золотая гора» это и есть сам Иосиф Виссарионович. Однако кроме светоисточающих свойств небесного происхождения, вождю приписывается способность разжигать своим дыханием силу жизни в том, в ком она погасает. Неизвестно, как автор стихотворения представлял этот процесс: то ли вождь осуществляет реанимационные действия с помощью искусственного дыхания умирающим, то ли выпускает струйку живительного дыма, то ли раскуривает ослабшего, как свою трубку…

При этом удивительный коктейль из присущих ему свойств: солнечный свет, огонь земной и огонь небесный, дыхание и ветер, — создают божество всемогущее, как бы вобравшее в себя свойства всех стихий и сил. Таковыми часто были божества, на которых возложена обязанность постоянной битвы с силами хаоса и тьмы. Самым ярким примером является миф о вечном странствовании бога Ра, который еженощно спускается под землю на своей ладье, чтобы подарить солнечный свет жизни умершим. При этом каждую ночь ладью солнечного бога стремятся поглотить силы тьмы во главе со змеем Апопом. Если это произойдет — мир исчезнет, наступит доцивилизационный хаос. Сталин, как и Ра, находится в вечной битве, а связь с пространством живых и умерших одновременно — это символ абсолютной власти, способности удержать вселенское равновесие.

Жертвенный огонь

Тема жертвенности во имя Сталина активно звучит в поэзии конца 30-х — начале 50-х годов. Желание умереть за вождя декларируют певцы, песняры и акыны всех малых и больших народов советской державы. Одно из самых точных объяснений жажды маниакальной жертвенности дал А. Сурков в стихотворении «Вождь народа»: «За то, чтоб жили вы на радость людям, / мы кровь свою по капле отдадим». Иными словами, для того чтобы жить, Сталину нужна человеческая кровь, человеческая жертва. И вновь литература фиксирует нам одно из самых архаических представлений человеческой цивилизации:

Удивительно точно выглядят в этом контексте стихи Маруси Плаховой, опубликованные в журнале «Пионер» за декабрь 1939 года**. В них девочка описывает прощальный костер в лагере «Артек», который постепенно преобразовывается в жертвенное пламя, адресованное Сталину: «И кажутся строже при огненном блеске / Вечерние тени на выступах гор. / И мысли несутся у нас далеко / К тому, кого знает земля. / И с мудрой улыбкою ласковый вождь / За нами следит из Кремля».

Вождь преобразуется в бога, сладко вдыхающего дым «последнего» костра, что еще более усиливает аналогию с ритуалом жертвоприношения. А дети, присутствующие при этом событии, скорее девственное жречество, чем пионеры. Сталин, восседающий в Кремле и следящий за всеми, конечно, находится в Кремле небесном, вознесенном над землей, а его ласковая улыбка — не что иное, как улыбка довольства и сытости от поглощенной жертвы…

Курительная трубка Сталина как атрибут бога

Курительная трубка возникает в текстах, прежде всего, как предмет, замещающий или идентифицирующий Сталина, предмет, который можно упомянуть, не называя Его Самого. Сталин так велик, что не вмещается в слова и не имеет никакой достойной формы, чтобы окончательно воплотиться в физическом мире. Но вот трубка! Трубка Сталина, появляясь то тут, то там, указывает читателю на незримое присутствие господина, как бы растворенного во всем или принявшего неожиданную форму.

Примером может служить стихотворение К. Чичинадзе «Кавказ-Сталин». Многочисленные хвалебные эпитеты, подчеркивающие мощь и могущество Кавказских гор, на первый взгляд имеют с вождем связь очень отдаленную, ведь имя Сталина там ни разу не произносится. Однако когда мы читаем, что «сжатый зубами расселин, / как трубка изогнут Рион», становится ясно, что Кавказ это и есть сам Сталин. Сравнение горной реки с трубкой должно вызвать отеётливую коннотацию с вождем.

Сталин, раскуривающий трубку огромными каменными легкими Кавказа, возникает и в финальной строке, угрожающей ни много ни мало, а мировой катастрофой: «И если, в предел его прянув, / Стервятник отнимет хоть пядь — / Потухшие недра вулканов / Весь мир поколеблют опять».

Трубка-идентификатор появляется и в стихотворении Евгения Долматовского «Легенда о первом салюте». Именно по трубке читатель должен узнать ТОГО, кто выходит из обычной штабной «эмки» и движется «походкой упругой» к крыльцу деревенской хаты. Имя «великого друга народа» так и не произносится ни в одной из строк стихотворения. Единственным доказательством реальности свершившегося чуда божественного воплощения является как раз «знакомая трубка», которая упоминается в тексте дважды: в момент появления Сталина и в момент его раздумий.

Недосказанность, ирреальность — единственный возможный контекст появления божественного.

Подобное слияние бога и предмета фиксируется в ряде культур. Присутствие божества нередко обозначали через изображение его божественного атрибута, не утруждая себя даже написанием священного имени. Достаточно высечь на камне то, что является орудием или символом бога: солнечный диск для Ра или Шамаша, скипетр для Нинурты, перо для Маат и т.д.

Восхитительным представляется появление Сталина в поэме Алексея Недогонова «Флаг над сельсоветом». Сон простой колхозницы, в котором она встречается с вождём — традиционная форма общения божества и смертного. Тексты древнейшей шумерской культуры изобилуют случаями, когда царь отправляется за советом к своему небесному покровителю и остается в храме на ночь, чтобы увидеть сон-знамение. В таком сне бог обычно приходит к человеку в некоей иносказательной форме. Только по особым приметам спящий понимает, кто же перед ним находится.

Вот так и героиня поэмы Недогонова бредет во сне по бескрайнему полю и встречает самого Сталина. Девушка, может быть, и не поверила бы в возможность присутствия вождя в своем сне, если бы тот не покуривал «резную трубку».

И вот квинтэссенцией представлений о Сталине как о господине загробного мира является стихотворение «Огонек» Дмитрия Кедрина. События происходят во время войны, т.е в сакральном пространстве-времени. Простой солдат дает закурить сержанту перед боем, от него огонек бежит к лейтенанту, потом к майору и дальше по цепочке доходит до самого Сталина. Стрелок, закуривший первым папироску, уже давно погиб, он «лежит в могиле братской и поземкою покрыт», но огонек его горит до сих пор в сталинской трубке. Дмитрий Кедрин, синтезируя в своем стихотворении негасимый огонь воскрешения и вечный огонь поминовения, создал совершенно иной образ ритуальной жертвы, питающей верховного бога.

Если мы попытаемся найти аналог сталинской трубке среди перечня всех божественных орудий, таких как молот Тора или молния Зевса, то наиболее близким по своим функциям и даже внешним очертаниями окажется древнеегипетский священный урей — змея, украшавшая лоб фараонов и божеств. Золотая изогнутая кобра — это символ неограниченной власти и в то же время смертельное оружие. Существует даже легенда о том, как человечество, взбунтовавшись против Ра, было уничтожено лучами его урея.

Очевидно, что смертоносность сталинской трубки не могла быть зафиксирована в официальной или псевдонародной поэзии. Однако можно отыскать некоторые свидетельства в альтернативных литературных источниках, таких как анекдоты и частушки. Эти жанры часто демонстрировали наиболее критическое отношение к действительности и проговаривали общественные страхи. Именно в них курительная трубка Сталина обретает отчетливую связь со смертью, наказанием, увечьем:

Здравствуйте, товарищ Сталин!

Где же ваша трубка?

На войне из меня сделал

Калеку — обрубка…

или

Сталин часто трубку курит,

Он ей очень дорожит!

Когда Сталин брови хмурит —

Вся республика дрожит.

Знаменитый анекдот о том, как Сталин потерял свою трубку, фиксирует перенос карательных функций с людей на предмет. Курительная трубка, которая на самом деле никуда не пропала, становится причиной ареста людей, сознавшихся в ее несуществующей краже.

Советская поэзия середины 30-х — начала 50-х гг. без преувеличения уникальное культурное явление. Ей удалось пройти по пути, обратному логике искусства, т.е. от творческой свободы к институциональному закрепощению, от осмысления реальности к конструированию культурного фантома.

Такая удивительная метаморфоза объяснима как минимум тем, что великий эксперимент по модернизации общества, задуманный Сталиным, на самом деле был крайней степенью архаизации и дублированием общественных систем пятитысячелетней давности.

* Ленин и Сталин в творчестве народов СССР. — Москва: Советский писатель, 1938. — С. 111.

** Пионер. 1939. № 12. С. 25.