И опять меня учат жить. То комсомол (из которого попросили выбыть), то партия (в которой я никогда не состоял), то активисты какого бы то ни было режима, то противники активистов, то радио, то телевидение, то заморские борцы, охраняющие мою нравственность, то отечественные радетели за нравственность сугубо национальную — и все во имя спасения моей души, единой и неделимой. Одних не удовлетворяет уважение мировой культуры, усвоенный с детства лозунг «За мир во всем мире» и приверженность джинсам Levi’s № 517. Других — поведение власти, которую я не избирал, и они пытаются унижать меня за мою родину — русский язык и слова, которыми я думаю и намерен думать впредь.

Природа, по-своему благосклонная ко мне, помогла избавиться от поучений радикальным способом — я оглох! Не фигурально. Я не слышу ничьих советов, указаний и оценок моего поведения. Возможно, и безнравственного. Но, поскольку над зрением она продолжает работать (увы, не без успеха), то все же порой я вижу высказывания добрых и умных людей о принципиальной разности достоинств товара, испытавшего экспорт, и товара, оставшегося для внутреннего потребления. Так и в Советском Союзе считали, что в экспортном исполнении что ни возьми, получается как будто — это я подчеркнул — лучше качеством, словно это качество возможно переменить при пересечении границ.

Мне, не скрою, нравится претензия на исключительно верную жизнь для тех, кто теперь нашел в себе силы, смелость и возможность видеть нас с надветренной стороны. Однако время от времени (когда случается повод) меня подкарауливают сомнения: так ли потребно с места пребывания, охраняемого от Басманного, скажем, суда, присваивать себе право вынести «строгий выговор с занесением» тем, кто немедленно не стал следовать за фразеологией экспортных людей, защищенной, впрочем, не нашими законами.

Между прочим, многие, кто остался, сохраняют язык и культуру, ограждая это богатство от посягательств государственной челяди — этих своего рода официантов «чего изволите», которые разносят по столикам посетителей, званных случайным режимом, стряпню, приготовленную на кремлевской кухне. И персонажам этим, подозреваю, на моем, а может, и на вашем веку не воздастся. Увы! Они окуклятся в любой грязи даже не в их сезон, чтобы при удобном случае воскреснуть из анабиоза.

Нынешние условия существования мысли — некомфортны. Кто бы спорил. Многие мои друзья скрепя сердце приняли вынужденное решение уехать, и я буду последний, кто поставит под сомнение их право на выбор. А чаще — на отсутствие выбора.

У каждого свой порог боли и терпения, степень неприятия нового образа жизни, породившего опасность для семьи и близких.

Старая, столетней давности эмиграция продлила традиции великой русской литературы, музыкального и театрального искусства. Бунин, Рахманинов, Набоков, Бердяев, Цветаева… И творческая деятельность этих людей свободной жизни никак не умалила достижений тех грандиозных фигур, создававших великое искусство и литературу, иной раз ценой смертельных жертв и унижений в границах Российской империи.

Перечень убитых режимом художников, ограждавших родину от большевистского мракобесия и пошлости, велик и величествен: Мейерхольд, Гумилев, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Михоэлс, Корнилов, Хармс… Выжившие подвергались постоянным преследованиям властью: Платонов, Шаламов, Зощенко, Заболоцкий, Домбровский, Пастернак, Солженицын, Смеляков…

Эти люди вместе с эмигрировавшими писателями и поэтами Серебряного века продлили жизнь русской культуры, которая оказалась, к сожалению, не столь действенным, сколь мечталось, инструментом формирования национального характера — исполненного любви, сострадания и любопытства к окружающему миру.

Это надежда на тех, кто, как великий путник отечественной мысли, совершавший «кругосветку» по маршруту «Москва–Петушки», отказался от государства в пользу родины, которая самостоятельно живет в каждом человеке, впитавшем смыслы и слова, рожденные философами и поэтами — от Пушкина и Гоголя до Венечки Ерофеева.

Не суетитесь в новом году. Вольтер был не русским, но совет дал нам дельный. Надо возделывать свой сад.