В пятницу, на большой перемене, я сидел в пустом классе, давая нервам отдых между уроками. Вдруг дверь открылась, и скорой деловой походкой вошла завуч Дарья Даниловна — молодая женщина с черными усиками над верхней губой.

— Алексей Михайлович, я к вам! — сказала она тем интимным тоном, которым всегда говорит начальство, прежде чем попросить вас об одолжении.

— Да? — сказал я. — Ко мне? В классе никого, кроме меня, не было, но ирония слишком сложна для администрации: чтобы понять ее, надо секунду подумать, а подумать у них времени нет. Дел много.

— Да, да, к вам! — радостно подтвердила она. — С просьбой! Мы посылаем Гелану Лукрециевну на семинар в РОНО. Не возьмете ли вы ее восьмой «Б» на шестом уроке? Выручайте, а? — она улыбнулась мне фальшиво и бодро.

— Хорошо, я возьму их на шестой урок, — сказал я. На работу я не набивался, но и не увиливал от нее. Страха во мне не было. Скорее любопытство. Если уже заниматься делом, то хочется изведать в нем все. В том числе и урок в самом трудном, распущенном, «неуправляемом» и «хулиганском» классе школы. К тому же я был уверен, что справлюсь — не в «трудности» класса, а в неспособности коллег-учителей я видел причину всего происходившего вокруг восьмого «Б». Слишком много крика. Слишком много наказаний. Перебор требований. Я работал в школе уже седьмой месяц и знал, что доброта — лучшая педагогика; именно спокойной человеческой доброты не хватало нашим учителям, изначально, до опыта, видевшим в детях преступников…

— Спасибо, Алексей Михайлович! — сладко поблагодарила меня завуч и удалилось все той же походкой, строго и озабоченно постукивая каблуками.

Через час я вошел в дверь кабинета немецкого языка. На пороге лежала дохлая крыса. Не сбившись с шага, я перешагнул ее и встал у учительского стола. Кабинет, в который восьмой «Б» пошел на пять минут раньше меня, представлял собой зрелище погрома.

— Здравствуйте! — сказал я. Из середины разброда поднялась высокая девочка с зачесанными назад волосами и потупленным взором. — Садитесь! Девочка села, открыла перед собой толстый том романа и стоически погрузилась в чтение. Справа налево, через весь класс, над головами плавно пролетел сложенный из бумаги голубь. Раздался вскрик, и двое парней на задней парте заворочались, обхватив друг друга руками. Они боролись. — Ой, хорошенький какой учитель! — выскочил из общего шума веселый девичий голосок. Я стоял и ждал, оглядывая класс, но тишина не наступала. Через тридцать секунд я понял, что могу стоять так весь урок, им дела нет.

— Меня зовут Алексей Михайлович, — все-таки сказал я и почувствовал всю неуместность этой фразы. Но дальнейшее было не лучше. — Я проведу у вас замену немецкого языка. Что было задано на дом?

Никто не ответил.

— Ау! — сказал я. — Тишина! Кто знает, что было задано на дом?

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — дружелюбно напомнил мне плечистый, спортивного вида молодой человек с забинтованной рукой. Я посмотрел ему в глаза. Он улыбнулся. Я понял, что он не боится меня.

— Никто не знает, — сказал я. — Ладно. Открыли учебники. Страница 97, упражнение 5. Через 30 секунд спрашиваю.

Ничего в классе не изменилось. Высокая девочка, читавшая роман, со вздохом закрыла книгу и открыла учебник. Больше никто. По-прежнему в воздухе висел густой рой слов.

Тут разом происходило многое. Брюнетка с обиженно поджатыми губками гляделась в зеркальце. Блондинка с низкой челкой и узкими китайскими глазами нежно объяснялась с парнем из ряда напротив. Сблизив головы и колени, они ворковали о чем-то, и он держал ее за руку. Еще одна, с торчащими во все стороны лохмами ржавого цвета, дюжая, грудастая, через весь класс вела перебранку с улыбающимся небритым мужчиной баскетбольного роста, о школьном возрасте которого говорили только синяя форма и портфель, с которым он сидел в обнимку: «Ну ты у меня допрыгаешься, Самохвал! — Ку! — Ну, баранки гну! Я сказала! — О! — До перемены подожди только, понял!» — угрожала воительница, сидя на стуле боком в позе клоунессы Тулуз-Лотрека, широко расставив ноги в синих колготках. Голубь пролетел в обратном направлении. На меня никто не глядел. На мгновенье мне показалось, что меня и нет.

— Послушайте! — сказал я. — В чем дело? Кончайте шуметь! Приличные люди так себя не ведут! Чего вы вообще хотите добиться своим шумом?

— А мы неприличные! — громко закричала брюнетка, глядевшаяся в зеркальце, и с многозначительной улыбкой посмотрела на своих подруг. Все захохотали. Я, не понимая, глядел на их трясущиеся, искаженные хохотом лица. Я взглядом шарил по классу, выискивая, где главный источник шума, но найти не мог:

— Прошу вас, отвечайте! — сказал я, останавливаясь в середине класса перед столом, за которым с учебником в руках задумчиво сидел молодой человек. Это был лучший вариант. Он по крайней мере не орал. — Слушаю! Первое предложение! Читайте! — потребовал я от него, не желая видеть, что учебник его даже не открыт. Его руки мусолили страницы. — Что молчим?

Это был симпатичный белобрысый паренек, не желавший никому зла. В хорошем классе и он был бы хорошим. Он молчал.

— Фамилия? — крикнул я, перекрывая непрекращающийся гул.

— Кочетков.

— Я должен поставить вам «два», Кочетков. К сожалению. Я решительно направился к столу, нашел его в списке и после двух «четверок» поставил «пару». — Дневник!

— На! — весь залившись пунцовой краской, он бросил дневник мне на стол. Ни один из двадцати не обратил внимания на нашу стычку. Что делать дальше, я не знал. — Повторяю: страница 97, упражнение 5, — сказал я, цепляясь за задание, как утопающий за доску. — Ответ готов? У кого готов? Я обвел глазами класс. Я мог бы спросить девочку, покорно сидевшую перед открытым учебником, но это был бы самообман. — Кто-нибудь способен ответить?

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — снова дружелюбно напомнил мне плечистый, спортивного вида молодой человек с забинтованной рукой. Тут же за моей спиной затренькало что-то. Я резко крутанулся назад. Толстый, как шар, парень с улыбкой глядел мне прямо в глаза. В огромных, рыхлых руках была маленькая игрушечка-балалайка янтарного цвета, расписанная красным узором. Секунду мы смотрели друг на друга.

— Убрать балалайку! — крикнул я.

— Почему? — удивился он.

— Потому что она мне мешает.

— Я учусь играть, — поведал он мне спокойно. В его вываливающейся через ворот рубахи жирной груди была какая-то наглая, вальяжная нега. На столе он не сидел, а лежал. Учителя на него орут, в дневник пишут, а ему хоть бы хны.

— Уберите балалайку, — с нажимом сказал я. — Вы на уроке.

— Да ну… — протянул он мне в спину. Я уже шел по классу, чувствуя, что как только задерживаюсь в одном месте, шум пуще прежнего начинает набухать в трех других. Слишком много шума. Слишком много активных врагов. Я чувствовал, что инициатива не у меня, а у них — инициатива и превосходство в силах. Я был похож на человека, пытающегося тушить десять пожаров сразу: и тут и там, и справа, и слева, и сзади, и спереди — повсюду происходило что-то непристойное, вызывающее, демонстративно невнимательное ко мне. Я ощущал всю неуместность своих приставаний, всю нелепость упражнения 5, которое я велел делать этим дюжим мужикам и их набухшим сексом подругам. Тут было что-то не так. Идя по классу между рядами, окруженный ироническими улыбками, видя в глазах откровенную насмешку над собой, я вдруг почувствовал, что проваливаюсь. Это была не метафора, не умственное сравнение, а физическое чувство провала.

Они вокруг меня все верещали, все ухмылялись, все орали. Почва, ухнувшая куда-то из-под моих учительских подошв, была привычная, изначальная дисциплина, но тут, в восьмом «Б», ни в ком не было страха, а о дисциплине интереса смешно было и думать: какой, к черту, немецкий, какие пестики, тычинки и законы Ома…

Тут вдруг чернявый цыган в красной рубашке, надетой под синим форменным пиджаком, встал и пошел по классу, направляясь к разухабистому кафешантану правого ряда. Мгновенье в голове у меня была абсолютная, стерильная пустота: я глядел на смуглое, спокойное лицо парня и не знал, что сказать или сделать, хотя чувствовал, что делать что-то надо немедленно. Балалайка, прогулка по классу — последние обломки порядка качались у меня под ногами. Неожиданно в абсолютной пустоте моей головы пробежала жгучая искра ненависти — ненависти к спокойному, уверенному в себе цыгану, ненависти к доценту Лапик, пять лет института читавшей нам кисельно-слащавые лекции по педагогике… В этой мгновенно набухшей и окаменевшей, как кулак, ненависти было что-то крайне не педагогическое и аморальное. Все-таки — учитель. Все-таки — дети. На секунду во мне возник соблазн плюнуть на все, сесть за стол и провести оставшиеся полчаса, проверяя тетради: ну шумят, ну на пол плюют, ну учиться не хотят. Ничего страшного. Последний урок, не мой класс… Но что-то во мне не хотело соглашаться с этим простым и житейским взглядом на жизнь.

Цыган между тем вырвал из рук дюжей грудастой девочки пластмассовую линейку и отправился на место. Зачем ему нужна была линейка?

Тут мой беспомощный, блуждающий взгляд встретился с глазами высокой девушки, по-прежнему покорно сидевшей перед учебником, открытым на странице 97 и упражнении 5. Во взгляде ее было тихое сочувствие и знание всего, что случится со мной, как случалось с другими учителями, приходившими в восьмой «Б». Я смущенно отвел глаза, сосредотачиваясь и как бы пытаясь вспомнить что-то важное. И внезапно что-то изменилось во мне. Разом.

— Чего орем? — не тая злого чувства, с грубой прямотой пивного ларька спросил я. — Чего вопим? Чего хотим?

— Ничего мы не хотим! — радостно взвился из общего шума ухарский выкрик маленькой, крепкой девчонки-бабенки с румяными щеками.

— А у вас за спиной крыса дохлая лежит! — в третий раз с улыбкой напомнил мне спортсмен с перебинтованной рукой.

— И будет лежать! — рявкнул я. — Ты подкинул, ты и гляди на нее сорок пять минут, понял? Но он не понял — он улыбался. — Э, ты, в правом ряду, третья парта, как фамилия? — закричал я, невежливо тыкая пальцем прямо в лицо глядящейся в зеркальце девочки.

— Блинкова! — в голосе ее был каприз.

— Кончай краситься, Блинкова! — ничего, кроме неприятностей, я теперь не хотел доставить им.

— А я никогда не крашусь! — вдруг страшно обиделась Блинкова. Класс заржал, засвистел, загремел, негодуя на меня и потешаясь над оскорбленной красавицей. Вдруг за моей спиной балалайка легко и отчетливо заиграла разухабистый мотив, и приятный баритон запел:

— Я Блинкову обожаю,

После школы провожаю,

Обнимаю от души,

Как же девки хороши!

— У-у-у-а-а-ых! — выплюнули двадцать восторженно разинутых в хохоте ртов. Я рванулся к толстому, вальяжно возлежавшему на стуле, и мощным хватом регбиста вырвал балалайку из белых лап. Каждый мускул моего тела был напитан эластичной, упругой силой. — Я предупреждал тебя! — закричал я, с треском отдирая створку окна и изо всех сил всаживая балалайку в асфальт, серевший двумя этажами ниже. Маленький янтарный треугольник звонко щелкнул. Черный гриф со струнами отскочил и запрыгал, как живой. Гуляющая во дворе группа продленного дня и воспитательница Нина Федоровна с удивлением посмотрели на балалайку, а потом на меня. Частушечник полез вверх и оказался огромной тушей мяса, которая медленно надвигалась на меня. Где-то сверху, над животом, выпирающим из-под застегнутого на одну пуговицу пиджака, над свешивающимися подбородками и распахнутым воротником, была небольшая головка с обиженным, почти плачущим личиком. — Ты!… Я! — хлюпая носом, говорило плаксиво личико. — Я! Ты ща у меня схлопочешь!

— А ну на место! — шагая ему навстречу, скупо, сквозь зубы, процедил я, на всякий случай нацеливаясь в открытый, нежный подбородок…