Бунину были даны тончайшие органы чувств, так что он обонял запахи, приносимые издалека, когда другие люди их не ощущали вовсе; с нечеловеческой или, наоборот, очень человеческой силой он обонял и осязал ветер, запах полыни, ковыля, хлеба, яблок, апельсиновой корки, моря и снега.

Он, ощущавший жизнь так остро и отчетливо, мучился оттого, что она уходит с каждой секундой, с каждой минутой. И он не мог остановить этот уход жизни, это исчезновение из жизни людей, которых он ценил, женщин, которых любил, исчезновение навсегда из его жизни Москвы с ее мокрым снегом и летней сиренью, исчезновение всего того мимолетного и прекрасного, что человеку дано увидеть и пережить всей душой. Холодное бешенство и нестерпимая горечь овладевали им оттого, что даже он (а свою натуру он считал гениальной) не может остановить равномерный и равнодушный уход жизни.

Когда в Грассе Галина Кузнецова хотела посмотреть на старое французское кладбище, он ругался и кричал на нее. Болезни и недомогания, даже небольшие, вселяли в него страх, он не умел болеть спокойно, сам был в панике и окружающих загонял в панику.

Сам о себе он говорил, что родился слишком поздно, когда великая русская литература уже клонилась к закату. Бунина легко представить гуляющего по осенним лесам вместе с Тургеневым и пьющим чай с ныне почти забытым Эртелем, которого он очень ценил, но ему выпало другое время и другие люди.

У него было пенсне на носу, сухая и легкая фигура и благородный профиль. Сдержанность, точность, ясность, глубина — все это он, Бунин. Но вокруг него, в безумной свистопляске предреволюционных лет, мчались и кружились фигуры тех, кого он считал пройдохами и шарлатанами. Обо всех он написал плохо, часто даже ужасно. Брюсов, который «говорил, словно лаял в свой дудкообразный нос», Белый «с ужимками очень опасного сумасшедшего», Кузмин «с гробовым лицом, раскрашенным, как труп проститутки», мошенник Есенин, хитростью пролезший в литературу, Андреев, «изолгавшийся во всяком пафосе», Блок, «лакей с лютней»… Когда в 1947 году в Париже Бунин на литературном вечере читал свои воспоминания и дошел до Блока, некоторые не могли этого вынести — встали и вышли из зала.

«Не нравится — не слушайте». В разговоре он мог сказать грубо и даже ввертывал матерные слова. Другу своему писателю Борису Зайцеву, мирно приехавшему к нему в гости, кричал в ярости:

За запятую, за неправильно выбранное слово готов был убить или, по крайней мере, проклясть в гневе. В том числе самого себя. Из тома собственного собрания сочинений выдирал страницы, перечеркивал абзацы и грозил редакторам и потомкам: «Все зачеркнутое нигде не перепечатывать». Ничего выше слова для него в жизни не было.

Невероятно чувствительный и при этом холодный, страстный и сухой, лиричный и злоязычный, Бунин говорил о себе, что до революции сорок лет мучился ужасами царского режима — шпицрутенами, плетьми, застенками, унижениями людей, их беспросветной бедностью. А после революции, которую он, переняв выражение Кусковой, называл «зоологической», мучился все превзошедшей и все заслонившей новой немыслимой жестокостью. Видел еврейские погромы, знал про расстрелы заложников, знал, как вламываются в квартиры и уводят, знал, как раздевают догола и косят людей пулеметом. Знал, что во время гражданской войны люди находят наслаждение в кровавом садизме.

Репин, вглядевшись в его тонкое благородное лицо, предложил писать с него святого. Бунин отказался. Не видел себя святым, для этого слишком сильно был связан с жизнью, слишком сильно ощущал ее чувственные проявления, плотские радости. Однажды, еще до революции и эмиграции, вернувшись в Россию после заграничного путешествия, прямо с вокзала поехал с приятелем в ресторан «Прага», и там они ели икру и черный хлеб. «Икру с черным хлебом не едят!» — сказали им. «Мы вернулись час назад из-за границы!»

Денег в эмиграции у Бунина не было, хотя, как ни странно при отсутствии денег, в его доме в Грассе был повар Жозеф. Самая обыкновенная, скучная, рутинная бедность — бедность поношенной одежды и недостатка еды — грозила ему. Бунину было шестьдесят лет, когда на его день рождения купили кусок колбасы. Он очень хорошо знал, что хорошая проза писателя не кормит, а ничего другого, кроме хорошей прозы, он писать не умел. У его жены в Грассе было две рубашки, во всем доме было восемь простыней, из них две целые. Из роскоши у него была только красная английская пижама. В день, когда он узнал, что ему присуждена Нобелевская премия, он первым делом сел прикидывать с домочадцами, сколько нужно раздать.

Нобелевский лауреат не побирался и не голодал в конце жизни только потому, что ему выплачивал пенсию американский миллионер Фрэнк Атран — беженец из России, создавший успешный бизнес по продаже чулок и текстиля. На самом деле он Эфроим Залман Атран.

Дом Бунина — вилла Бельведер в Грассе, одна из трех вилл, которые он снимал в разные годы, — был холодный, топился печами. На отоплении экономили. Спать приходилось под тремя одеялами, вставать в холодных и темных комнатах. Темных потому, что на ночь закрывали ставни. Когда с моря дул мистраль, он продувал стоявший на высоте над городом дом сквозь окна и стены, все выло и ревело вокруг, и сама собой в сердце входила тревога. Спать в такие ночи было невозможно.