Не годится Всеволод Михайлович в качестве примера — не потому, что недостоин, и не потому, что есть в его биографии такие страницы, о которых вспоминать совсем не хочется, не потому, что попадал то в курьезные, а то и в серьезные истории по причине широты натуры и обаяния, для женского пола смертельного, а потому что он отдельный, ни на кого не похожий и неповторимый до такой степени, что сравнивать с ним, как показало время, невозможно даже суперзвезд следующих поколений. То же и с биографией.

Он стал творцом первой победы над канадскими любителями в 1954-м как игрок и над профессионалами в 1972-м — как тренер. В хоккее его снайперские рекорды побить практически невозможно.

Он мог бы стать известным в футбольном мире как Пушкаш или Ди Стефано, в хоккейном — как Морис Ришар или Горди Хоу, но славы «великого Боброва» ему хватило и в Советском Союзе. Какие дивиденды она ему принесла — другой вопрос; материальных не принесла точно — капиталов красавице-жене и сыну не оставил. Порой известность его тяготила, назойливость сиятельных почитателей утомляла, панибратство в хамской форме иногда доводило до рукоприкладства — не терпел он общения в стиле «Бобер, давай выпьем!».

Непосредственно в игре, на зеленом поле или на льду диктат Боброва был всеобъемлющим и неукоснительным. Это шло не от вредности характера, а от направленности и возможностей данного ему природой дара. В сухом остатке это выглядело как «дай мяч или шайбу Боброву — он сам все сделает». Игра в обороне его не интересовала, как и перепас в центре поля, для него существовал один путь — к воротам, и по нему он шел кратчайшим путем. Прорыв Боброва, дриблинг Боброва, скорость Боброва, удар Боброва — все это описано многократно, но цельного впечатления ни от рассказов, ни от просмотра редкой хроники не получаешь. Фирменные финты отсутствовали, была скоростная обводка на сближении с соперником — без потери ритма, курса и мяча, в скобках шайбы. Теснимый защитниками, он в редчайших случаях уходил в углы — нет, все равно выходил на ударную дистанцию, бил или бросал — может, не очень сильно, но, как правило, в самое «мертвое» для вратаря место.

Центрфорвард Виктор Шувалов, многолетний его партнер по первой элитной и лучшей тройке отечественного хоккея 50-х годов, сам первостатейный бомбардир, не без досады рассказывал мне, что зависимость от бобровского громогласного «ха-а-а», означавшего «отдай!», была колоссальной. И в футболе то же самое, только в менее концентрированном варианте — там все-таки вариативности и возможностей для партнеров было побольше.

Да, бывало, что заводился. На этой почве в Кардиффе во время знаменитого турне московских динамовцев в 1945-м на замечание авторитетнейшего тренера Михаила Якушина, что и партнеров замечать надо (матч с любительской командой складывался легко и результативно), проводящий в большом футболе первый сезон 22-летний Бобров огрызнулся — мол, сам знаю, как играть. Но Карцева, Бескова и других партнеров все же после перерыва «разглядел».

Тактику игры «под Боброва» можно счесть примитивной и легко читаемой, я бы назвал ее вызывающе «антисоветской» в противовес коллективному хоккею, на чем и стояли советские игровые виды (и правильно стояли). Но это был особый, раритетный, сугубо отдельный случай, замешанный на гениальности одного игрока. Гениальности, которая до поры до времени с лихвой перекрывала все недостатки. Особенно это касается первых послевоенных лет, когда роль тренерской руки, особенно в хоккее, была минимальной и когда его травмы еще не сказывались так сильно, как к середине 50-х.

Колено вывели из строя на матче в Киеве еще летом 1946-го, что стало причиной нескольких операций в последующие годы, в хоккее чуть позже так бросили на борт, что Бобров получил кровоизлияние в сердечную мышцу, и с тех пор любое обследование показывало наличие инфаркта. Бобров никогда не жаловался, и если не выходил на матч, то это означало, что даже ходить не может.

Выбрал бы теннис — играл бы подольше, да и жил бы тоже. Он мог, кажется, играть во что угодно, но рожден был для футбола. И хоккея. И другого хоккея — с мячом, русского, в который он на большом уровне за ЦДКА играл всего-то полтора сезона.

На огромной ледовой поляне его удержать вообще не представлялось возможным, он мог с легкостью обойти чуть ли не всех соперников, но с плетеным мячом он расстался бесповоротно, как только взял в руки клюшку для шайбы.

Футбол он считал игрой более сложной, чем канадский хоккей, о чем сам как-то проговорился в разговоре с будущим писателем, а тогда журналистом Александром Нилиным. Но скорость, маневренность, техника, видение «поляны» — все оттуда, из хоккея с мячом. Боброва в Москве и увидели впервые именно на большом ледовом поле. Для великого тренера Бориса Аркадьева явление прибывшего из Омска самородка стало потрясением. Аркадьев был преимущественно футбольным специалистом, но все понял и по первому же тренировочному хоккейному матчу. Поэтому и взял не проведшего ни одной футбольной тренировки Всеволода на сбор армейцев в Сухуми весной 1945-го.

В самом начале апреля Бобров вышел на поле и в футбольном тренировочном матче. Он не знал, что в это же самое время в Померании грузовик с Владимиром Бобровым в кабине наехал на мину и артиллерийский капитан получил свое третье и самое тяжелое ранение. Ногу спасли, но раздробленные кости стопы обрубили мечту старшего брата о большом спорте.

По линии отца, Михаила, Бобровы — тверские, по линии матери, Лидии Ермолаевой, — гатчинские. Родители были люди простые, но вышедший из деревни Полубратово отец в Петербурге стал высококвалифицированным рабочим (а потом, в советские уже времена — инженером), а мать двухлетние курсы повышения квалификации по художественной вышивке проходила в Париже. Познакомились родители на катке в Таврическом саду еще до Первой мировой войны, в Сестрорецке оказались в середине 20-х уже большой семьей с тремя детьми, а до этого много чего было, в том числе вынужденных скитаний из-за революции и Гражданской войны… Младший, Сева, мог вовсе не родиться, когда на Тамбовщине беременную Лиду чуть не застрелили во время налета то ли бандитов, то ли повстанцев. Родила она 1 декабря 1922 года в Моршанске, Севу еле выходили, а через некоторое время, когда уже жили под Ленинградом и случился пожар, мать едва успела вынести ребенка из горящего дома.

Лет в десять его спас старший брат. Осенью по первому льду пошли размяться с клюшками на озеро, провалились под лед, Володя вытащил из полыньи Севу и его товарища, маленького Боброва откачали, а товарища — нет. Володя Бобров получил двустороннее воспаление легких с осложнением, болел так сильно, что пропустил почти год, но все-таки восстановился.

Еще один раз Володя спас Севу, когда очередной бесконечный матч кончился дракой и приблатненные соперники, сильно обозлившиеся на верткого Севку, огрели его по лицу доской с гвоздем, а удар ножа (к счастью, несмертельный) принял на себя старший брат.

Володя первым в конце 30-х получил приглашение играть за ленинградское «Динамо». Когда отец начал работать на заводе «Прогресс» и возглавлять тамошний спортклуб, братья стали играть и за заводскую команду в хоккей и футбол. Кто знает, как бы сложилась спортивная карьера старшего, если бы он, после артиллерийского училища закончив два вуза одновременно, не пошел четко по военной линии. У Севы все было куда проще: ФЗУ, ученик слесаря и много-много футбола и хоккея. Росточка оставался небольшого, сложения тщедушного, и никто будущую звезду в нем не видел.

Потом была война. Владимир принял боевое крещение под Кингисеппом, Всеволод эвакуировался с заводом в Омск. Призвали его в 42-м, от отправки под Сталинград спас то ли бравый танкист, будущий легендарный тренер Дмитрий Богинов, который после ранения прибыл в сибирский город за пополнением, то ли военком. Богинов знал Бобровых еще по Ленинграду, совершенно случайно встретил Михаила Боброва на вокзале, тот рассказал, как обстоят дела, и, проверяя списки, Богинов обратил внимание на знакомую фамилию. Ему было понятно, что младшего Боброва надо оставить здесь, попросту спасти.

Те, кто пару лет не видел Всеволода, могли и не узнать в статном форварде бывшего Козявку — он как-то быстро возмужал. В Омске уже ходили «на Боброва», а с 45-го стали ходить в Москве и везде, где бы он, сначала с ЦДКА, а потом с ВВС, ни появлялся.

Когда в футболе Аркадьев придумал сдвоенный центр Федотов — Бобров и началось великое противостояние армейцев с динамовцами, те, кто их видел, запомнили это на всю жизнь.

Вся футбольная карьера Всеволода Боброва продолжалась семь лет с большими перерывами, хоккейная длилась на пять лет дольше, но, естественно, тоже то и дело прерывалась. Футбольную резко сократили травмы и разгон ЦДКА после Олимпиады-1952 в Хельсинки — той, где сборная СССР в матче против сборной Югославии отыгралась со счета 1:5 с хет-триком капитана, а в переигровке уступила 1:3, хотя Бобров забил уже на 6-й минуте. Он еще был играющим тренером команд Василия Сталина, ВВС после смерти вождя народов расформировали уже по другому поводу, но с футболом для Боброва было, по существу, закончено после олимпийского турнира — настолько силен был для него психологический удар.

В хоккее первый матч за ВВС МВО он провел 11 января 1950 года, через четыре дня после авиакатастрофы под Свердловском, в которой погибла вся команда.

есть и другие варианты, но по факту судьба его уберегла от гибели в очередной раз. С ВВС футбольным Бобров лавров не снискал, хоккейную команду приводил к золотым наградам три сезона подряд.

О противостоянии Всеволода Боброва с Анатолием Тарасовым знали все — от простых болельщиков до маршалов. Тарасов уже проявил себя как тренер, ищущий и неуемный; Бобров к тренерским «умствованиям» относился скептически, и непререкаемого его авторитета хватало, чтобы именно он был вожаком. При Боброве Тарасов ни разу не входил в тренерский штаб сборной СССР, в том числе на первом для нее чемпионате мира в 1954-м. В ЦДСА, куда перешла вся первая тройка ВВС и сборной, антиподам пришлось сотрудничать, но удовольствия это никому не доставило. Бобров, конечно, уже не был таким ершистым, как в молодости, а Тарасов не пытался переделывать лидера, но методы «Троцкого», как прилюдно называл Анатолия Владимировича Всеволод Михайлович, ему глубоко претили.

После триумфа на Олимпиаде-1956 сборная СССР под руководством Аркадия Чернышева заняла второе место на первом домашнем чемпионате мира при отсутствии сборных Канады и США.

Но через семь лет оно разгорелось с новой силой.

Всеволод Бобров был тренером-интуитивистом, который шел не от игровой концепции, а исключительно от игрока. По аналогии с театром он был режиссером актерским — в противовес Анатолию Тарасову, который «режиссировал» в соответствии со своей идеей, вернее, идеями. Боброва «бумажки» не волновали, ему хватало безошибочного чутья на игроков, глубочайшего понимания игры и руководства ею без лишних слов. Тарасов обладал несравненно большими возможностями по части комплектования, мог строить игру по своему образу и искусно манипулировать подопечными. К середине 60-х это уже был мэтр, главный стратег отечественного хоккея, лидер тренерского дуэта сборной, хотя формально старшим был Аркадий Чернышев.

Когда в 1964-м Бобров принял московский «Спартак», он был просто Бобровым. Но можно было ни секунды не сомневаться, что его «Спартак» бросит перчатку всесильному ЦСКА. И он бросил уже в первом сезоне, подтвердил притязания во втором, а в третьем убедительно подвинул армейцев с первой ступеньки. Превзошел команду, два звена которой и практически вся линия защиты входили в сборную СССР, руководил которой тогда уже великий Тарасов.

Бобровского запаса, в том числе кадрового (Александр Якушев, Евгений Зимин, Владимир Шадрин и многие другие — это все открытия Боброва), красно-белым хватило лет на десять и еще два золота, хотя для Всеволода Михайловича в 1967-м все в «Спартаке» и закончилось.

Это драматическая история, в основе которой была чистая прагматика. Руководство армейского спорта предложило Боброву должность старшего тренера футбольного ЦСКА вместе с полковничьими погонами. Всеволод Михайлович, близко к сердцу принимавший участь многих своих друзей, не нашедших себя после завершения игровой карьеры и буквально прозябавших, решил вопрос в пользу будущего. Говорят, руку к назначению Боброва приложил Анатолий Тарасов, технично убравший конкурента, и это очень может быть.

Бобров же, ничего не добившийся с футбольным ЦСКА (его сняли за три месяца до того, как команда стала чемпионом в переигровке с московским «Динамо» в декабре 1970-го), все-таки вернулся в хоккей, да как — заменив на главном посту золотой тренерский дуэт после того, как он в Саппоро-1972 выиграл десятый подряд (!) главный турнир. Тарасов и Чернышев ушли сами, Бобров в соавторстве с Николаем Пучковым проиграл чемпионат мира — 1972, но его оставили в сборной.

Боготворивший Боброва великолепный вратарь Пучков пришел в ужас, услышав установку старшего тренера на матч. Николай Георгиевич был фанатом тренировок и правильных методик. Бобров вырос самоучкой, его учила сама игра, и больше всего он не любил изнурительную тренировочную работу.

Он не мучил игроков длинными тактическими нравоучениями и накачками, он не любил заумные термины, он мог смешно коверкать названия финских городов, где предстояло играть, с точки зрения правильных тренеров он вообще не был большим тренером, но он и тут добивался своего своим неповторимым бобровским способом.

Именно благодаря его умению раскрепостить игроков, сбросить с них груз ответственности, при этом оставив на уровне концентрацию, мы обязаны тем, что увидели из монреальского «Форума» в начале сентября 1972-го. Этого хватило на всю канадскую часть первой и самой главной Суперсерии. И этого же не хватило на вторую ее, московскую часть. Все-таки мягковат был в отношениях с игроками Всеволод Михайлович, где-то жесткости не хватило.

Он еще приведет сборную СССР к двум победам на чемпионатах мира, но после успеха в Хельсинки-1974 его все равно снимут. По слухам — за то, что обматерил на банкете то ли кого-то из дипломатов, то ли «смотрящего» за командой — тому за дело досталось, Бобров не терпел вмешательства дилетантов, особенно облеченных властью. Но, скорее всего, сняли за независимость, за то, что он — Бобров. Простой человек космического масштаба.

Жить ему оставалось пять лет. Не поставили в красногорском госпитале, куда его увезли прямо с тренировки летом 1979 года с сердечным приступом, правильный диагноз.

Памятников поставили много. Но дело, конечно, не в них.