Ну, с гласностью понятно. Над городком писателей Переделкино постоянно и очень низко летают самолеты во (или из) Внуково. И всех их облаивала Мика — наша с Аней первая общая собака, карельская медвежья (исчезающая порода). А ведь среди этих облаянных самолетов было немало и правительственных бортов. И ничего! То есть ни Мике, ни нам ничего за это не было. Вот какая была вольница! Сейчас такое и представить себе немыслимо.

А в девяностые, в полном соответствии с веянием времени, Мика сколотила собачью ОПГ, куда, кроме нее самой, входили ее дочь Бетти и нахально поселившийся на нашем участке диковатый пес Рыжий — по ходу, из блатных. Они втроем, как и положено ОПГ, контролировали то, что считали своей землей (не беспредельничали). А это вся улица Павленко (правда, самая короткая в Переделкине и названа в честь сексота).

Но я забежал вперед. Потому что до городка писателей Мика жила и в Глинниках — то ли селе, то ли большой деревне напротив Конаково, на другом берегу Волги, — а также на ВДНХ.

Собственно, именно в Глинниках мы с Микой и познакомились. Мы с Аней приезжали туда летом искупаться в Волге и пособирать грибы. И вот однажды местный алкаш принес нам очаровательного — черного с белой грудкой и лапками — щенка. В надежде на вознаграждение в виде бутылки водки. Не произвести этот неравноценный обмен было невозможно. Хотя мужик преуспел в антирекламе,

Но Мику мы взяли, да и где еще мы могли бы взять чистокровную карельскую медвежью (остались ее братья и сестры только в Тверской губернии, к каковой приписаны Глинники, и в самой Карелии) с такой-то симпатичной и умной мордахой.

Словом, привезли мы Мику в Москву, в квартиру на ВДНХ.

И там после деревенской вольницы она стала себя плохо вести: мочиться в мои ботинки, потом их же грызть, скалиться, когда ее ругали, перебегать проспект Мира во время прогулок (а это было очень опасно)…

В общем я настоял на том, чтобы во время следующей поездки в Глинники мы захватили Мику с собой и на какое-то время там оставили на попечение знакомой старухи — бабы Груни.

И стала маленькая Мика жить самостоятельной собачьей жизнью. Поскольку баба Груня почему-то экономила корм, который мы оставляли для Мики, она научилась попрошайничать.

Но когда приезжали мы, на звук мотора Аниной машины она бежала с любого конца Глинников (а поселение это немаленькое). В общем, сердце кровью обливалось. И я решил: черт с ними, с ботинками! А что касается проспекта Мира — ну что ж, придется приучать вольную охотничью собаку к поводку.

…Это было время бесчисленных шалманов и торговых палаток (неоднократно шутил: «ума палатка», не чуя приближения насквозь сетевого и антиантропоморфного собянинского времени). Окружали они и наш дом, что стоит до сих пор, желтоватый и горделивый (и не дает забыть своего архитектора — Жолтовского), как раз напротив «Рабочего и Колхозницы».

Когда мы с Микой выходили гулять через черный ход (а она всегда спрашивала меня глазами, куда идти, на что я отвечал словами «налево» или «направо», так вот туда, налево или направо, она и шла, демонстрируя хорошее знание русского)… Короче говоря, когда мы с Микой выходили из подъезда, сразу оказывались рядом с одним из шалманов. Тут Мика делала вид, что меня знать не знает и вообще такая одинокая себе собачка живет, которую, очевидно, бросили на произвол судьбы жестокие хозяева.

Потом Мика выходила из шалмана и извинялась передо мной посредством хвоста и опущенного долу взора. Я ее прощал, чувствуя свою вину. А потом она устраивала беготню. Я за ней не поспевал и буквально просил ее вернуться домой. Но ей хотелось еще погулять. И она решала от меня, супостата, спрятаться. Делала она это следующим образом. Становилась за тоненькое дерево, ствол которого позволял ей меня не видеть, и совершенно логично полагала, что если она меня не видит, то и я ее не вижу тоже.

Словом, я все больше убеждался, что держать охотничью собаку в городской квартире — форменное издевательство над животным.

Но тут Бог в лице литфонда Мике помог: он определил мне в аренду сторожку под названием «творческая мастерская» в Переделкине. Туда мы вскоре и переехали. Тут было Мике полное раздолье. В ее распоряжении был и дом, и большой участок (впрочем, она добегала и до улицы Чуковского, и до соседней деревни Переделки), и целое совхозное поле, через которое в свое время ходил на станцию Пастернак.

Вот из-за этого-то поля, прозванного писателями Неясной Поляной, все и случилось.

Поле опрыскали какой-то гадостью, и несколько собак — расхитительниц совхозного добра в виде свеклы и морковки (впрочем, писатели от них не отставали) отравились. Некоторые умерли. И вот тогда же исчезла Мика. Я искал ее по всему Переделкину — бесполезно. Это длилось несколько дней. Мысленно я ее уже похоронил. Как вдруг приходит наша соседка по участку Юля Латынина и говорит, что нашла Мику!

Я вытащил Мику из-под веранды, вызвал ветеринара и стал ее колоть выписанными лекарствами. А надо сказать, все это время Аня гостила у сестры в Израиле.

И поэтому, когда я уходил на работу, Мика оставалась одна в доме. И всякий раз, возвращаясь, я страшно волновался, жива ли она.

Но наконец Мика начала пить и есть, пошла на поправку. Все же она была еще молодой и крепкой собачкой. И через полгода даже родила нескольких щенков.

Мы с Аней были в это время в отъезде. А когда приехали…

Под гаражом копошились шестеро черно-белых, похожих на Мику щенков и один какой-то бежевый — крупней и явно взрослей остальных. Мы поняли, что нам его подкинули — до кучи. И если мы представляли, как будем раздавать черно-белых, демонстрируя их красавицу мать, то что делать с этим акселератом?

Во-первых, он добрый. Во-вторых, любит собак, причем взаимно (в отличие от бедного Вознесенского, которого всерьез покусала какая-то пришлая стая). В-третьих, у него недавно умер один из двух его псов.

Короче говоря, мы привезли маленького бастарда к даче Евтушенко и переправили его через забор. Стали ждать результатов.

Дней через пять Евгений Александрович пришел к нам в гости. И одной из главных тем его рассказов стала эта: чудесное появление на его участке замечательного молодого пса. Тогда мы ни в чем ему не признались. Повинились примерно через месяц, когда Евтушенко уже окончательно привязался к подкидышу. Женя долго смеялся.

А судьба Микиных щенков сложилась по-разному. Одну собачку мы оставили себе, назвав ее Бетти. Четверых постепенно раздали. А вот одну самую хилую из помета дочку Мика отбраковала и отказывалась кормить (уважала сука естественный отбор). Но тут родила и наша кошка — Муся. И в качестве чистой авантюры я подложил к ней отбракованную матерью собачку.

Когда я вез в электричке брошенную матерью собачку на смотрины, в вагоне ко мне пристал мужик средних лет. Он как мантру твердил (то вопросительно, то утвердительно): «Карельская медвежья? Карельская медвежья!» Я честно говорил, что наполовину да, а вот отец ее неизвестен.

А он мне: «Я охотник, продай!» В общем, выходил я на Киевском вокзале с лишним червонцем в кармане, но уже без собачки. Надеюсь, ее охотничья жизнь сложилась удачно.

А что же плохая мать Мика?

Свой материнский инстинкт она старательно удовлетворяла: воспитывала Бетти, охраняла сон моего маленького тогда сына — лежала на коврике рядом с его диваном, облизывала Мусиных котят…

И еще. Похоже, она оберегала и наше национальное достояние — Вячеслава Всеволодовича Ива́нова (Кому). Всякий раз, когда по вечерам Кома отправлялся гулять по Павленко со своим аспирантом или коллегой-семиотиком, Мика его сопровождала (а рядом — Бетти, и на некотором отдалении — прибившийся к ним нелюдимый Рыжий). Та еще картинка! А интересно, что она понимала из их ученых разговоров? Неужели только опекала ненакачанных интеллектуалов?

Да и ко мне, кажется, Мика питала материнские чувства.

Расскажу. Мы с ней вдвоем, оставив остальных членов ОПГ охранять участок, ходили купаться на переделкинские Самаринские пруды. Сейчас даже представить странно, что там можно было купаться! И вот когда я доплывал примерно до середины пруда,

О, какие, оказывается, это были славные времена! В прудах было можно купаться, в перелеске у поля — собирать грибы (сейчас там четырехметровый забор, отделяющий виллы нуворишей от ветшающих писательских дач). А ко всему прочему, к нам на участок забегали заяц и лиса. И ни о каких ковидах и мобилизациях даже помыслить было невозможно.

И жили в эти времена замечательные люди (только здесь я упоминал Ива́нова, Евтушенко, Вознесенского, Аню…). А еще жила в эти годы добрая и умная собака Мика.

А вслед за Микой ушла и Бетти. Похоже, ее сбила машина — из тех, которые стали носиться по главной улице Переделкина, не обращая внимания на знаки.

Рыжий исчез. Не ради кормежки он у нас жил — была у них с Бетти большая собачья любовь.

Из этой трогательной троицы на нашем участке похоронена только Мика. Я часто прихожу на это место.

Написал там один посвященный ей стишок.

Что вам моя собака?.. Моя собака…
Кому интересны рассказы мои про нее?
Разве что сыну… Впрочем, и он не плакал,
узнав об ее уходе в небытие.

Это ж моя собака, ничья другая!
Больше уже не будет такой моей.
Собака моя! Как я тебя ругаю:
зову — не приходишь столько погожих дней.

Сама упрекала, когда уходил надолго, —
умница! — было времени мало нам
отпущено… Но ведь были и пруд, и Волга,
где мы по-собачьи шпарили по волнам.

А снежная горка! Вместе с нее скатиться
было как счастье… И потому сейчас
кружу этим снегом, который умел забиться
за шиворот, в шерсть, в ботинки, и в бровь, и в глаз.

Но что вам моя собака… Моя собака —
десятилетье средь всего…
И что моя жизнь, в ярких лучах Его
не распознавшая знака…

* Внесена Минюстом РФ в список иноагентов.