На перемене я отправился искать свой класс. По расписанию у них была литература. Но литераторша предусмотрительно не пускала детей в чисто убранный и обильно оформленный стендами класс, сохраняя его для урока. И они носились по рекреации. Так назывался голый загон в конце коридора. Коричневый линолеум и светлые стены были исчерканы и избиты каблуками. Понизу шли серые гармошки батарей. Побросаны вдоль стен разноцветные портфельчики с наклеенными на них Микки-Маусами, дети с воплями носились друг за дружкой. Звук был такой сильный, что он, казалось, уже отделился от исторгавших его ртов и стал независимой субстанцией. Я вошел в субстанцию. «А-а-а! Алексей Михалыч пришел!» ― преувеличенно восторженно закричали ребята, бросаясь ко мне. Они сбивались вокруг меня в кучу, толкали друг друга, подлезая поближе, и старались с собачьей преданностью заглянуть мне в глаза. «Здрасьте, Алексей Михайлович! Здрасьте, здрасьте!» «Здравствуйте, ребята!» ― отвечал я, опуская руку на бурлящие вокруг меня плечи и головы. «Рад вас видеть! А где Иванова?»

Толпа, окружавшая меня, тут же превратилась в уносящийся вдаль поток. Поток летел посередине коридора и ревел: «Иванова! Иванова!» Огромными скачками, раскачиваясь всем телом, несся Сенцов, за ним, похохатывая, летела лихая Лунгина, мечтавшая стать зубным врачом, «потому что я люблю вырывать зубы» (из ее сочинения).

Их исполнительность, их любовь ко мне ― все это на самом деле не было ни исполнительностью, ни любовью, а только всплеском сдавленных чувств, жалким восторгом оттого, что вот пришел взрослый, который не кричит на них и не наказывает их. «Иванова, Алексей Михалыч!» ― катился ко мне их победный крик. «Вот она! Вот она!» Желая сделать мне приятное, они тащили ее, скрутив ей руки за спину, а она упиралась в пол ногами в коричневых теплых чулках. «Алексей Михайлович, а что они!» ― кричала она, отчаянно выдираясь из цепко облепивших ее рук. Староста четвертого «Г» класса, где я был классным руководителем, стояла передо мной.

Это была крепкая, широкоплечая девочка со светлыми волосами. Платье ее скособочилось, волосы растрепались. Она тут же подбоченилась, выдвинула ноту вперед. Мгновение она укоризненно и строго глядела мне в глаза. От ее кривоватой фигуры веяло упорством пенька, который всем своим видом кричит:

― А что они хватают и тащут, как фашисты! ― на одном дыхании проорала она. И продолжала кричать дальше, наступая на меня и тесня к подоконнику: «Это что, правильно, что я Рубцову списать русский не дала, потому что я староста и никому не даю, а он теперь подбил их меня ловить, гад поганый! — Связно излагать она не умела. ― Их десять на меня налетело, ну мальчишки понятно, а Лунгина? Я ей этого не прощу, Алексей Михалыч, помяните мое слово, я…»

― Подожди, Марина! ― крикнул я. Только так можно было ее остановить. ― Ты знаешь, что дежурные вчера не убрали класс? Я утром пришел: доска грязная, пол в бумажках. Ты думаешь, приятно мне и ребятам в таком классе учиться?

― Это Козлов и Мартемьянов вчера дежурили, два придурка! ― с новым возмущением завопила она, преданно глядя мне в глаза. ― Я их до четырех воспитывала! Вы ж знаете, они «трудные»! ― доверительно поведала она мне как коллега коллеге. ― И они б убрали, они б убрали, это точно! но завучиха, дура, пришла и нас прогнала, вы, говорит, хулиганите! Я их на сегодня опять назначила! Они будут у меня убираться, пока не умрут! Говнюки!

― Ты какие слова говоришь! ― рявкнул я. ― Ты где находишься?

― А что? ― деловито и смущенно она стала одергивать платье. В углах ее губ появилась улыбка: поскольку взрослые в ее шумной и дружной семье постоянно обзывали друг друга подобными словечками, то она считала, что и я не чужд этой привычке. ― Вы, Алексей Михайлович, не знаете, какие мальчишки у нас слова говорят. Вот, например, сказать вам, что Кирилл вчера Ире Стрижкиной в буфете сказал? На лице ее выразилась тревога, тревога из-за того, в каком плохом, просто-таки ужасном состоянии находится наш класс (особенно мальчишки). ― Она ела винегрет, а он сначала ей в какао плюнул…

― Не ябедничай! ― быстро закричал я, дурея и от шума вокруг, и от немыслимых поворотов в речи Ивановой. ― Проследи, чтобы дежурные после уроков не смылись!

― У меня не смоются! ― уверенно пообещала она и рассмеялась.

Не я, а класс назвал ее старостой. «Ребята, кто у нас будет старостой?» ― спросил я на первом же классном собрании. «Староста ― это человек, который составляет график дежурств и следит, чтобы он соблюдался. Тут нужен человек энергичный, решительный, с характером. Кого вы предлагаете?» ― «Иванову!» ― крикнули они. Она встала с польщенным видом человека, представленного к награде. «Ты согласна, Марина?» ― «Ну, я не знаю, справлюсь ли я! ― начала она, изображая из себя скромного героя. — Я устала от общественной работы, я в третьем классе у Нины Федоровны в учкоме была…» «Отказываешься? Не хочешь? Говори прямо!» «Нет, нет, я согласна!» ― вырвалось у нее.

«Буду работать, Алексей Михайлович!»

Иванова действительно как будто была создана быть старостой. В классе не было человека сильнее и смелее ее. Авторитет ее был велик. Даже мальчишки признавали, что у нее «железная воля», а «руки как грабли». Она никого не боялась. На перемене она могла подойти к старшекласснику, потехи ради дававшему щелбаны малышам, и заорать на него снизу вверх: «А ну перестань! Иди отсюда!» ― «Что-о-о?» ― «Что слышал! Уходи отсюда, а то я тебя сейчас к директору сведу!» Явку дежурных она обеспечивала почти стопроцентно (исключение составляли Козлов и Мартемьянов, последний островок анархии в классе).

В свои одиннадцать лет она умела все то, что должна уметь взрослая женщина-хозяйка: варить суп, печь пироги, наводить порядок в квартире… Ее отец был мастером на заводе Ильича, старший брат учился в автомеханическом техникуме, младший ходил в детский сад. Вместе с матерью она кормила и обстирывала троих мужчин. На асфальтовых дорожках нашего микрорайона я не раз встречал ее, энергично шагающую с двумя сумками в руках, из которых торчали перья лука и пучки макарон. Она не боялась никакой работы. Во время дежурства ей ничего не стоило сделать то, от чего увиливали и что не умели делать почти все ее одноклассники: вымыть пол в классе. Она чисто подметала, потом аккуратно засучивала рукава на своих жилистых руках, притаскивала из туалета полное ведро воды. Она мыла без швабры, быстро и ловко передвигаясь по классу враскорячку. Широко расставив пальцы, всей ладонью захватывала мокрый комок грязи и швыряла в ведро. Вдруг прерывалась ― не могла молчать больше трех минут.

Энергия и беспокойство за дела класса распирали ее. «Алексей Михайлович, как вы думаете, почему у нас мальчишки так плохо относятся к девочкам?» ― подступала она ко мне, бросив тряпку на пол и подперев бока мокрыми руками. Это был вопрос, но в возмущенном тоне его уже крылся ответ. «Что ты имеешь в виду, Марина?» ― спрашивал я, зная все заранее. «А вот послушайте, это разве правильно, ― возбужденно и бессвязно кричала она, подступая ко мне вплотную, ― что сегодня Хомякова попросила у Козлова линейку на матеше, а она ему на географии карандаш дала, это все видели и знают! А он ей линейку не захотел дать, а ей надо было немедленно квадратные сантиметры чертить, она дома не начертила…» «Подожди-подожди, давай по порядку!» Она замолкала, улыбалась, смущалась. Она знала, что она не очень умная, что в классе есть ребята способнее и начитаннее ее. Она была абсолютно безграмотна, то есть в слове «вода» писала «а». Немецкий давался ей трудно. Незнакомые слова вязли в ее речевом аппарате ― она запиналась, путалась в собственном языке, сбивалась.

«Ты старайся говорить спокойно, связно, Марина!» ― просил я. «Хорошо, Алексей Михайлович! ― покорно говорила она, кивала сосредоточенно и через минуту опять забывала логику и связь, воодушевление и возмущение захлестывали ее, и она снова самозабвенно кричала хриплым голосом о «подлом Кирилле», о «нашем коллективе», о линейках, ручках, кнопках, подножках, пинках и «работе цветоводов».

После уроков я пришел в класс посмотреть, что происходит. Козлов и Мартемьянов подметали. Иванова стояла в проходе между рядами, уперев руки в бока. Мартемьянов был худой и высокий мальчик с коротко стриженной рыжеватой головой. Видимо, он подчинялся ей, но внутренне дурачился. Его друг и соратник, маленький черноглазый Козлов, подражал ему. Они быстро и часто махали вениками, отчего бумажки и пыль поднимались, кружились в воздухе и опускались на прежнее место. Они скользили по линолеуму, как на коньках. Выходило нечто вроде фигурного катания с вениками. Они доскользили до стены, синхронно сделали ногами фигуры и закричали разом:

― Все, Иванова!

Она строго окинула взглядом пол.

― Плохо подмели! Еще раз подметайте давайте!

― У-е-у! ― недовольно загудели они, но начали заново. Теперь они не скользили и не выкидывали коленца, а мели хоть и не очень чисто, но прилежно. Они смели мусор в кучку.

― Собрать и вынести! ― приказала Иванова, и оба, обрадованные тем, что избавились от унылого подметания, бросились на колени и руками стали заталкивать мусор на фанерку. Ссыпали с нее в ведро. Побежали к окну, открыли створку (это был первый этаж), полезли на улицу. Козлов выпрыгнул первым. Мартемьянов подал ему ведро и отправился за ним. Иванова молча ходила по классу, обдумывая, можно ли переходить к мытью пола.

― Алексей Михайлович, я их убью! ― вдруг обиженно закричала она. ― В столах бумага! — Она по локоть запустила руку в парту и вытряхнула на пол ком, тут же распавшийся на обрывки промокашки, огрызок яблока, вырванный из дневника лист. ― А вот вы скажите, Алексей Михалыч, что, так можно поступать, как они поступают… Я думал, что она о дежурных, но ошибся: ― В четвертом «Б», вы знаете, к конкурсу республик украинский танец готовят, а у нас Молдавия, и наши мальчишки сказали, что не будут с нами танцевать! А я думаю вот что, давайте пойдем без них в поход! ― ее тревожные и честные глаза неотрывно глядели мне в лицо. ― Давайте пойдем в Абрамцево, я там уже была, или по местам боевой славы! Я пирожков напеку, знаете, я какие уме… Но закончить не смогла. Со стуком распахнулась створка окна. Козлов с хохотом прыгнул в класс и за шиворот стал втягивать Мартемьянова. Тот специально оставался прям и неподвижен. Наконец Козлов втащил его. Мартемьянов лежал лицом на полу, а ногами на подоконнике. Рубашка и пиджак у него задрались, обнажив бледную спину с хрупким прутиком позвоночника.

― Убирать, гады! ― крикнула Иванова.

― Принесли… мой… труп! ― сказал Мартемьянов, давясь от смеха.

― А я рыцарь Йорик! ― крикнул маленький черноглазый Козлов, опуская поднятое вверх дном мусорное ведро себе на голову. Откуда он знал про Йорика?

― Я тебе дам Юрик! ― Иванова бросилась к ним. Ей было стыдно передо мной, стыдно, что в нашем классе есть такие недисциплинированные и распущенные люди, не понимающие всей важности уборки. ― Убирать, вы, я сказала! Мы вам «два» с Алексей Михалычем поставим, поняли, вы! Алексей Михалыч, смотрите, они что в парте оставили!

― Друзья! ― сказал я, сидя за последним столом, где проверял тетради. ― Вы не правы. Вы второй раз убираете, и второй раз плохо. А что, если я рассержусь?

― Алексей Михайлович рассердится, поняли, вы, дураки! ― подхватила испуганная Иванова. Она испугалась не за себя, а за меня.

И вдруг кулаком ударила в ведро, из-под которого донесся крик ужаса и боли. Козлов сорвал с себя свой рыцарский шлем ― и тут же подвергся нападению. Иванова быстро протянула свою мускулистую руку и так сильно дернула его за ухо, что голова чуть не слетела с плеч. Козлов и Мартемьянов были легкомысленные ребята. Я чувствовал, что сегодня Иванова будет бить их.

― Ты что, бульдозер? Ты дура? Дура? ― крикнул Козлов.

― А за дуру воспитывать буду! ― неумолимая Иванова толкнула его в грудь. Оба в панике обратились в бегство. Стулья посыпались со столов. Дежурные с хохотом бросились в двери. Она ― за ними.

Я вздохнул и встал. Конечно, она догонит их. В этом не было никаких сомнений. Сначала она догонит более слабого Козлова и побьет его. Завтра он придет в школу с распухшим ухом и расскажет, что его укусила пчела. Потом она будет час бегать за Мартемьяновым по всем этажам, настигнет где-нибудь на лестнице, отлупит, согнет в дугу, заломит руку за спину и приволочет убираться. Но будет уже поздно, где-нибудь полчетвертого. Уже начнутся уроки второй смены.

До начала уроков второй смены оставалось пятнадцать минут. Доска по-прежнему была в белых разводах, на краях нестертые буквы. Стулья разбросаны, пол в бумажках. Тряпка грязная. Брошенное ведро валялось на боку, веник стоял у стены. Как классный руководитель, я поддерживал Иванову, а как человек я понимал Козлова и Мартемьянова. Мне было жалко их ― безвредные бездельники, два тщедушных хохотуна, на которых махнули рукой учителя и которыми занялась грозная Иванова. Что им было тут стараться, что любить, что беречь? Эти стены со стендом «Учись учиться»? Буфет с винегретом? Все тут было не мое и не их ― казенное, постылое. Я поставил ведро, взял веник и начал мести, собирая бумажки в кучу.