Днем в редакции меня встретила театральный критик Лида Польская, жена моего друга Юлика Крелина — писателя и врача, и сказала, словно продолжая разговор:

— Ну ты, конечно, будешь завтра на Ярославском вокзале.

О чем речь — я пока не знал, однако образ человека, который бывает там, где что-то происходит, не позволил мне спросить, когда я должен там быть и кого встречать. Но я догадался и стал звонить тем, кто мог знать, каким поездом приезжает Сахаров.

Имени притом не называл, опасаясь, что телефон прослушивают, и разговор может нанести […] собеседнику.

О страх, ты — мир!

Гром, молния, голод, мор, Бог…

Это база страха. Современная история моей страны показала, что оплодотворенные большевистской параноидальной идеей сохранения власти из ряда вон заурядные вожди добились в короткий срок того, на что природа тратит тысячелетия. Они расширили дареный ею ассортимент из пяти чувств: «зрение, слух, осязание, обоняние, вкус», шестой — «страх».

Его испытывали все, включая создателей. Были, правда, не лишенные его, но преодолевающие его. Эти люди, способные к осознанию, а значит, нравственному сопротивлению, были злейшими врагами, потому что страх не заставил их полюбить власть. А власти хочется только любви униженных ею.

— Боря! — звоню я Борису Мессереру, полагая, что они с Беллой могут ответить на мой вопрос. — Ты не знаешь, когда завтра приезжает Академик?

Преодолевая шестое чувство, набираю справочную службу вокзала и ловлю себя на мысли, что мне хочется изменить голос, спрашиваю, когда приходят поезда из Горького.

В три часа ночи, в пять и в семь. Как-то так.

Надо взять фотоаппарат Canon FI, пленку проверить, портативный магнитофон Sony, уложиться и поспать. А тут этот подарок.

Ночью я встаю, не зажигая света. Пью кофе, одеваюсь и слышу обиженный голос:

— Ты куда? К жене? Ха-ха. Передай привет.

На вокзале встречающих нет. Узнав, что СВ-вагон есть в семичасовом поезде, возвращаюсь домой.

— Не пустили тебя?.. На меня тоже не рассчитывай. Не бойся, ложись…

На скамейках в неудобных для этого позах спали сограждане, до чрезвычайности чистый дворник с бляхой стоял, опершись на метлу. Увидев меня с фотосумкой, он до странности информированно, но дружелюбно махнул рукой в сторону платформы, стоящей отдельно за путями, и сказал:

— Туда беги. Ваши все уже там.

Наших как раз на платформе не было. Одни иностранные журналисты с магнитофонами, фото- и видеокамерами. Перебравшись через пути, я подбежал к месту, где кучковались корреспонденты, и поднял руки — бежать к лестнице было неблизко. Из солидарности коллеги втянули меня на платформу, и я увидел второй план — в тени… Если бы это была опера, то можно было бы этих персонажей, оснащенных любительскими камерами, назвать хором.

Коллеги внимательно смотрели на меня. Было очевидно, что им неизвестно, из какого вагона ждать появления.

Зная, что в этом поезде «спальный вагон» с двухместными купе в середине состава, я побежал по перрону. Я чувствовал себя лидером и был уверен, что никто меня не обгонит.

Первой из вагона вышла Боннэр. Засвер­кали фотовспышки.

— Что вы тратите на меня пленку? — в своей дружелюбной манере сказала Елена Георгиевна. — Сейчас выйдет Сахаров, его и снимайте.

И через несколько секунд в двери вагона появился Андрей Дмитриевич в слегка покосившейся светлой цигейковой ушанке.

Блицы и накамерный свет осветили Саха­рова. На перроне послышались крики: «Что вы столпились? Дайте пройти!» Сквозь вокзальный шум Сахаров давал первое интервью после ссылки.

Я снял его и записал на магнитофон его слова. Так что по смыслу и букве точно, но без сахаровских запинок.

Он рассказал, что им установили телефон, которого не было, и они поняли, что будет разговор.

В Горький по этому телефону позвонил Горбачев и сообщил, что Андрей Дмитриевич и Боннэр («Он неправильно произнес фамилию моей жены») могут вернуться в Москву.

Для нашего рассказа эта деталь настолько важна, что я опускаю все подробности летучего разговора на вокзале и провожания четы, которую на «Жигулях» встречал художник Борис Биргер.

Опускаю подробности моего появления в квартире № 68 на улице Чкалова (вычисленную по сожженному почтовому ящику), дверь которой была, впрочем, не заперта. Я предъявил Елене Георгиевне фотографию Сахарова, снятую мной 3 марта 70-го года, с автографом, и чудом уцелевшую в странствиях по газетам. Она, увидев дату, написанную рукой академика, сказала, что познакомилась с Сахаровым в тот же год, не позже.

На сахаровской кухне мы посидели и договорились с Андреем Дмитриевичем об интервью для «Литературной газеты».

Так как приезд его в Москву был освещен только иностранными изданиями, мне хотелось снять Сахарова и написать большой очерк под названием «Гражданин Академик».

Андрей Дмитриевич согласился мне помочь, но сказал, что было бы неплохо сделать интервью, о котором его просил редактор отдела науки «ЛГ» Олег Мороз — его интересовала научная сторона современной жизни академика. «А вы занялись бы общественно-политической».

Его фотографии я сделал без чьего-либо участия. Ему понравились. Впрочем, из тех, что снимал в 70-м году, ему тоже кое-что понравилось. Во время ухаживания за Боннэр он послал ей одну из этих карточек, которую Елена Георгиевна показала своей ленинградской подруге.

«Красивый мужик, — написала подруга. — Но не алкаш ли?» Вот уж нет!

А между тем в интервью была не только познавательная информация об этом выдающемся ученом и гражданине, но и несколько его предложений, и одно, хотя и в деликатной форме (сам записывал), безусловное требование: освободить всех политических заключенных.

Я написал, что в газете отнеслись к идее публикации «сдержанно». Это эвфемизм: был полный и окончательный «отлуп».

Мы сидели на кухне: Сахаров и я, рассказавший честно о ситуации в газете.

— На самом деле, публикация для меня не особенно важна. Я хотел, чтобы то, что я сказал, прочли Михаил Сергеевич Горбачев и Александр Николаевич Яковлев (секретарь ЦК по пропаганде, член Политбюро).

— Ага!

Господи! Я уехал встречать Сахарова, а дама-то осталась дома. Две недели прошло. Наверное, можно уже возвращаться.

Осмотрев темный угол коридора, я осторожно вошел в дом. На столе лежала записка:

«Не преследуй меня… Ты вряд ли добьешься заимности». (Так и написала!)

Ну нет так нет! Я сел к телефону и набрал номер моего доброго товарища, ироничного умницы, образованного, интеллигентного человека, прекрасно пишущего человека (все правда) — Андрея Серафимовича Грачева — на тот момент заместителя заведующего Международным отделом ЦК нашей совершенно очаровательной коммунистической партии.

— Бери текст интервью и приезжай.

Сейчас там забор, и хрен подойдешь к подъезду, а в те времена до дверей можно было добраться.

Документы на нее я подарил художнику Борису Жутовскому — посмотрите в фейсбуке* и увидите, что это бронзовое изречение про него.

Значит: ватник, медаль и шарф с нашей стороны, и мерлушковая ушанка, серая коверкотовая шинель с серым мерлушковым воротником и, ей-богу, лаковыми сапогами — с их боку.

И не поворачиваются у них мозги пропустить в логово рабоче-крестьянской изначально партии эдакого разодетого буржуа.

Но, как говорил дядя Вася Цыганков, фронтовой шофер студебеккера: «Порядок бьет класс». Правда, речь шла о рабочем классе в ходе новочеркасских событий, но мы сейчас в хорошем смысле.

Пропустили-таки в ЦК.

Андрей берет текст, читает.

Это неприятный момент, и я, поскольку интервью большое, а он внимателен, иду в их буфет поинтересоваться ассортиментом и ценами и нахожу их весьма приемлемыми по сравнению с «внешним» продуктом.

Очередь в два человека выдерживаю и говорю продавщице: дайте мне этих загорелых сосисок, 400 граммов. Она в замешательстве — видит: не свой, но за мной — двое своих, и я на сделку с совестью идти не собираюсь.

У нее — духовная победа, у меня — сосиски.

Андрей кладет текст в конверт.

— Чего бы хотел Андрей Дмитриевич?

— Чтоб текст прочли МС и АН.

— А ты?

— Было бы неплохо напечатать.

Дальше мы вспоминаем общих друзей и сыновей, которые дружили.

— Я тебе позвоню.

Пройдет почти два года, и Грачев поможет мне опубликовать после ухода Андрея Дмитриевича сахаровскую конституцию, поучаствовать в интриге, впрочем, только возвысившей фигурантов.

— Приезжай! — звонит он через пару дней.

Я приехал. На столе лежал текст без помарок.

— Две новости, как в анекдоте.

— Не печатаем?

— Нет. У МС и так все непросто с возвращением Андрея Дмитриевича. Пусть успокоятся.

— Теперь хорошую, Андрюша!

— Прочли, как просил академик, оба — Михаил Сергеевич и Александр Николаевич.

— И?..

— Сейчас январь. Передай Сахарову, что в феврале его просьба будет выполнена.

Мы обнялись с Андрюшей. (Через много лет получилось обнять и Горбачева!)

280 человек — приблизительно совпадало с количеством заключенных, известных в диссидентских кругах.

Это был первый и, увы, единственный случай, когда власть выпустила без страха своих политических оппонентов.

* * *

Я шел от Сахарова на Чистые пруды и думал, какая самостоятельная судьба у ненапечатанного интервью.

Подходя к двери, я, боковым зрением увидев движение в темноте коридора, повернул назад и через две ступеньки побежал вниз.

— И не пытайся меня искать! — услышал я вдогонку. — Между нами все кончено!

Как заразительна свобода!

* Компания Meta Platforms Inc., являющаяся владельцем данной соцсети, признана экстремистской, ее деятельность запрещена на территории РФ.