Папанов. Сто лет? Да ладно! Столетие — нечто монументально-мемориальное. А он здесь и сейчас, прищурится — и даже мертвый телевизор хоть на миг, но задышит: Серпилин и Киса, Копалыч, Лелик, Ионыч и оставной полковник Сокол-Кружкин, чеховский доктор Самойленко, многодетный Дон Кихот, погрязший в бумагах фронтовик Дубинский или влюбившийся на старости лет шляпа Лобанов из райзмановского «Времени желаний». Это его всегда узнаваемые герои были, мягко говоря, немолоды. А он прожил 64 года. Всего лишь. И в конце жизни, словно предчувствуя возможный уход, хотел говорить о самом важном.

Вы же, конечно, помните, этот последний кадр?

«Так хочется пожить по-человечески!» Зэк Копалыч — в миру Николай Палыч Скоробогатов, «английский шпион» в «Холодном лете 53-го» — говорил эти слова прямо в камеру, обращаясь к нам.

И сегодня мы повторяем эти слова каждый день.

А мне казалось, он был всегда. Во всяком случае, этот бархатный бас с хрипотцой помню с самого раннего детства. С песенки одинокого Водяного, мечтающего летать («Эх, жизнь моя — жестянка, ну ее в болото»), с нестрашного крика Волка, со свирепого рыка Шер-Хана.

Он как никто владел даром рассмешить как-то внезапно, сохраняя невозмутимую серьезность, и

Но что-то было еще за маской комика, какой-то объем, скрытое, магнитом притягивающее к этому странному, немного лошадиному лицу с грустными глазами. Александр Прошкин говорит ему: «Вы столько нахохмачили за свою жизнь…» Он поясняет: «Это же изумительный актерский тренинг, умение воспользоваться репризой, создать комическую ситуацию. Это мастерство. Но дело не только в этом.

И в комедийных ролях просвечивало его грандиозное дарование. В его Городничем, например. В одном характере — гротеск, почти буффонада и тут же трагедия. Когда Сквозник-Дмухановский рассказывает о крысе необыкновенной величины, Папанов показывал размер микроскопического муравья… Так он чувствовал существо страха: через смех, слезы — к липкому ужасу. А в финале его обесчещенного, посрамленного, раздетого догола Городничего становилось смертельно жалко. Пересматривая старые пленки, записи спектаклей, фрагменты ролей, не вошедшие или изъятые из фильмов (как сцена с папановским Васисуалием Лоханкиным, вырезанная из швейцеровского «Золотого теленка»), понимаешь, что ему по силам были трагические роли шекспировского репертуара и такие трагикомические характеры, как Фальстаф.

Почему ему верили? Он был «один из всех», «из нас» — словно случайно выхваченный камерой. При этом обладавший какой-то необъяснимой внутренней силой, человеческой крупностью, притягивающей, не отпускающей. Этот объем накоплен всей жизнью, неуспехом, страшной войной.

…Он гулял по ВДНХ. Вдруг музыка в трансляторах прервалась: объявили о вероломном нападении, и он подумал: «Ну и нарвутся фашисты, мы им покажем!» Что еще может подумать 19-летний мальчишка… В первые же дни мобилизован: недолгие курсы в Чкалове, потом пехотный взвод, который держал оборону в Донбассе. Там он нашел друга, Алика Рафаевича. Оба из Москвы. Толя мечтал об актерстве, Алик учился во ВГИКе на операторском, взахлеб обсуждали будущие работы. Потом первый бой: из 42 новобранцев осталось в живых 14.

Три ранения, контузия. Выжившим повезло — их засыпало землей, подоспевшие солдаты их отрыли. В Москву вернулся в 1942-м с третьей группой инвалидности, изуродованной ступней. Хотел снова в свой литейный цех — не взяли. Не в вахтеры же. И тогда он решил испытать судьбу. Пошел в ГИТИС, хотя прием давно закончился. Михаил Тарханов после прослушивания сочувственно спросил абитуриента с выраженным говорком, да еще с палкой: «Ходить-то сможешь?» — «Так точно, смогу». Его взяли на второй курс — в институте не хватало мужчин.

К выпуску не просто ходил без трости — бегал, танцевал, играл в футбол. Помог преподаватель сцендвижения, придумавший для него специальную гимнастику, которую Папанов делал до конца жизни. И ни коллеги, ни зрители о травме не догадывались.

В Театре сатиры год за годом выходил в массовках, играл проходные роли. Главному режиссеру Плучеку он казался грубым и однолинейным.

Ужасно переживал. Пытался обратить на себя внимание. Чтобы заметили — клеил носы, подбородки, напяливал разные парики. От тоски выпивал.

И вот роль. Боксер в пьесе Назыма Хикмета «Дамоклов меч». Плучеку просто понадобился физически сильный человек, чтобы верилось, что это боксер. Папанов начал заниматься с мастером спорта по боксу… Но играть-то надо было безнадежную, безответную любовь, сокрушающую этого человека-скалу. И произошло событие в жизни театра, раскрывшее тайный и необычайно глубокий потенциал большого актера. Ему было уже 35.

Благодаря Боксеру пришла главная роль в его жизни. Константин Симонов увидел его на сцене и посоветовал Александру Столперу, ищущему своего Серпилина, присмотреться в актеру, похожему на генерала Серпилина.

До этого у Папанова были десятки и десятки проб в кино — все мимо.

Ему за сорок. Когда наконец его утвердили — испугался, даже отказывался — настолько уже был в себе не уверен.

Потом рассказывал, что позвали его из-за портретного сходства. У Симонова сказано: «Серпилин обладал лошадиным лицом и умными глазами»: «Ну, с первым определением у меня было все благополучно. А со вторым все обстояло несколько сложнее, и тут, конечно, большая заслуга режиссера-постановщика Столпера и автора, Константина Михайловича Симонова, которые помогли мне».

Ну конечно, все — другие, он ни при чем…

На первой встрече режиссер подробно спрашивал, где воевал, что пришлось пережить. А ведь до него 27 актеров, в том числе именитых, пробовались на роль. Столпер выбрал Папанова.

Беспрецедентный случай взаимодействия актера и роли. Константин Симонов в предисловии к трилогии «Живые и мертвые» признается: «Я дописывал третью книгу романа в тот момент, когда фильм «Живые и мертвые» уже вышел. И для меня мой Серпилин был именно таким, каким его сыграл Папанов». Репрессированный, выстоявший на допросах, потерявший семью, поднимающий солдат в бой и оберегающий их.

Папанов считал, что из всего его неохватного списка ролей не больше пяти достойны оценки четыре. Серпилин — среди них. Без фронтового опыта, понимания, что такое война, такой характер он бы не осилил:

При этом до последних дней сберег удивительную витальность, умение радоваться и радовать других. Любить и быть верным: один театр, одна жена и дочь, которой он писал письма из всех экспедиций.

Выдающиеся комедийные актеры как никто чувствуют трагедию. В них бесстрашие к пробам нового, они не боятся перевоплощений, близко подпускают чужой характер к своему сердцу. Быков, Никулин, Миронов, Смирнов, Леонов.

Кстати, с Леоновым они снимались в «Белорусском вокзале». Там все четверо седых мушкетеров были фронтовиками. Так их подбирал — один к одному — Андрей Смирнов. И мы увидели самых обычных людей, сумевших сохранить молодость духа, исчезнувшее сегодня чувство товарищества, право на поступок.

«Черт знает, что сегодня со мной, — всегда сдерживался, и вот.. — срывался его тихоня и зануда Дубинский. — А так иногда хочется морду разбить сволочи какой-нибудь, но все сдерживаешься, пока он тебя за кошелек или за горло не возьмет. Все терпишь, терпишь… Я вдруг почувствовал себя как на фронте: все ясно — вот враг, рядом друзья, наше дело правое!»

Они поют «последний наш десантный…» — плачем вместе с ними. Разделяем их личную боль, потери, чувство справедливости.

Мы много говорили об Анатолии Дмитриевиче с Александром Прошкиным, с которым они сделали последнюю и едва ли не самую важную картину «Холодное лето 53-го». Кино о переломном времени от тотального насилия, репрессий, лагерей — в новое, неведомое. Картина чудом проскочила мимо цепких глаз цензоров. Может, оттого, что политическое предчувствие прикинулось криминальным жанром.

На роль Копалыча Прошкин искал актера, прошедшего муки сталинского ГУЛАГа. Пробовался Дворжецкий, отсидевший 13 лет. Но ему так хотелось изжить тот кошмарный опыт, что на экране даже следа мытарств не было. Приглашали самых разных актеров. Смоктуновскому хотелось сыграть эту роль. Прошкин сказал: «Вы не имеете права, у вас лицо гения. А у нас простой человек, стертый жизнью дотла». И тогда режиссер попросил ассистентку: «Понимаешь, найди мне актера с лицом Папанова — грубоватое, измочаленное жизнью лицо». Через несколько дней на «Мосфильм» пришел Папанов, и стало ясно, что пробы не нужны.

Цитирующий Маяковского, Тютчева. Кстати, любимую Папановым цитату из «Цицерона» Тютчева отдали его Копалычу/Скоробогатову — бывшему главному инженеру, по заграницам ездящему, воевавшему, бежавшему из плена. Из Бутырки Копалыч написал любимой жене и сыну-студенту, чтобы отреклись… Чтобы 14 лет не мучились: виновен — нет? жив — мертв? И семья от него отказалась.

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Кто читал тютчевские стихи перед смертью? Копалыч? Папанов?

«Понимаете, бывают актеры, которые выучили текст, и даже дождь, снег — а текст тот же самый, — говорит Прошкин. — А он — часть этого сущенного мира. Моментально вписывается в него. Как надел эту телогрейку, ничем не отличался от местных деревенских стариков. В нем самом была правда простого человека, которую не сыграть».
В природе его дарования была загадка, которую не разгадать, осознание сложности и неоднозначности человека, понимание ценности каждой жизни.

Уже к концу съемок режиссер его спрашивает: роль же не главная, почему сразу согласился? И Папанов рассказывает: «Понимаешь, в чем дело, я пацаном был совсем, работал на заводе. И у нас, значит, там пропала какая-то деталь. Всю бригаду нашу замели. Несколько суток просидели в КПЗ. Мне хватило страха на всю оставшуюся жизнь. Это, как сказать, по сей день сидит. И потом, когда исчезали рядом люди, каждый раз я думал: это мог быть я, даже почему не я». Мысль эта, как вина, свербила, жгла, ему просто надо было об этом сказать.

Суть характера Копалыча —забитого, изничтоженного системой — раскрывалась в финале, когда человек, уже стерший себя, смирившийся с несправедливостью, распрямился и поднялся в полный рост… И получил пулю.

Закончилась съемка, Папанов подошел к режиссеру: «Ты могилку мою снимал уже?» Прошкин сказал: «Да какая там могилка, две березки скрещенные стоят на холмике». «Ну покажи». Ну показали.

Его уговаривали остаться пожить несколько дней в этой карельской деревне. Куда там… Сказал: «Ну, у меня там студенты… Поеду общежитие им выбивать». Приехал в Москву и умер. Фильма так и не увидел.

Его очень любил Виктор Астафьев, и анонс «Холодного лета 53-го» воспринимал как анонс смерти Папанова: «Боюсь, когда актер проигрывает смерть. Как будто действительно отживает свою жизнь. Так было и с Шукшиным. И здесь. И к сожалению, мои предчувствия, которые меня пугали, сбылись. Долго не мог смотреть этот фильм».

В юбилейные дни по телевизору крутят фильмы с Папановым. И пока он на экране — один из всех, один — наедине со всеми, как он говорил, «представитель народонаселения», — кажется, что и у народонаселения, безропотно тянущего свое ярмо, есть шанс. В этот миг, когда с экрана к ним обращается шекспировский Старый Герцог, потерявший все, вынужденный скитаться: