Я шел по коридору, а прямо на меня, раскачиваясь всем телом, бежал Сенцов — маленький мальчик с очочками на носу. «Стоп! Куда так? Что такое?» Вырванный из бега, он уставился мне в лицо серыми немигающими глазами. «Не надо так носиться, Сергей! Разобьешь себе что-нибудь!» Вся его фигурка окаменела в протесте. «Ты понял?» Молчание в ответ. «Ну ладно, иди». Он крутанулся на каблуке и бросился бежать. Он яростно пожирал пространство, уносясь вдаль по коридору огромными скачками. Его спина внезапно падала вперед, и казалось, что лицо сейчас со всего размаха ударит об пол, но этого не случалось, потому что тщедушное тельце вдруг подскакивало вверх на огромных черных ботинках. Разболтанные колени совершали круговые движения, а руки махали с невероятной амплитудой, сами по себе, совсем не в такт шагам. Он влетел в открытую дверь класса в дальнем конце коридора, раздался грохот и звон разбитого стекла. И вот ко мне уже бежали дети: «Алексей Михайлович, Сенцов в окно выпал!»

Сидя за учительским столом в окружении детей, я смазал очки клеем, сжал и перебинтовал изолентой, надеясь, что они продержатся до вечера и развалятся после того, как он придет домой в целых очках.

«На, держи! До вечера лицом не бейся ни обо что!» — «Спасибо!» — выкрикнул он восторженно, забыв, что пять минут назад видел во мне тирана. «Спасибо, Алексей Михалыч, вы меня от мамки спасли! Все, я теперь немецкий учить начинаю, серьезно!» — добавил он, желая сделать мне приятное.

Это я уже слышал раз тридцать за те полгода, что вел немецкий в четвертом классе. И это было безнадежно. Ни по одному предмету он учиться не мог и был обречен до восьмого класса собирать все учительские проклятья. Из начальной школы Сенцов пришел, умея читать только по слогам и писать раза в три медленнее одноклассников. При письме у него быстро уставала рука. Он отстал в самом начале пути. Раз в неделю, побуждаемый мной, он делал честную попытку выучить что-то — и тогда перед уроком вился вокруг меня, заглядывал мне в лицо: «Guten Таg, Алексей Михайлович! Ich habe heute Dienst!» Он выучил рапорт дежурного наизусть. Стоя перед классом, он бодро выкрикивал немецкие слова. «Ну, Сенцов, ты даешь!» — вполголоса говорила отличница Гуля, но в ее похвале было скрытое и сдержанное презрение к нему.

«А?» — удивленно озирался он, когда я вызывал его, — ответив рапорт, он был убежден, что уже совершил самый большой труд в изучении немецкого языка…

Прозвенел звонок. Сенцов сел за стол. Сложив руки перед собой, он водил глазами вправо-влево, следя за моими перемещениями по классу. Это означало, что он «старается». Немецкие слова влетали ему в уши, но он не понимал их. Класс зашевелился и зашуршал, листая страницы, — с секундным опозданием Сенцов тоже бросился открывать учебник, но он не знал немецких числительных и поэтому не мог понять, какая нужна страница. В цирковой позе, наклонив и вытянув все свое гуттаперчевое тело, он свесился через ряд, пытаясь разглядеть, где открыты учебники у девочек Иры и Гули…

Все происходящее на уроке немецкого потрясало его. Его потрясали немецкие слова — тем, что были так непохожи на русские. Эти слова залетали в него, и он с удивлением осматривал их, как эскимос севший рядом с чумом вертолет; как лопастям и шасси, он удивлялся невиданным и неслыханным артиклям и суффиксам.

Текст, который все ребята сейчас читали по цепочке, передавая предложение как эстафетную палочку, для него был столь же темен, как табличка с шумерскими письменами: прямоугольное пространство, заполненное загадочными буковками. Он слушал, как ребята бойко произносят немецкие слова, удивлялся их тарабарскому звучанию и повторял про себя все эти gehen, kommen, wir и mir… Очередь дошла до него, он этого не понял и сидел, с выпяченной нижней губой глядя в текст. «Сенцов, твоя очередь, читай!» — возмущенно зашумели хорошие ребята. Он скорбно глядел на наполненное буковками пространство. Я подошел и ткнул пальцем.

Вся его фигурка выражала теперь невероятное напряжение — бледным маленьким лбом упершись в страницу, он пытался одолеть положенное ему предложение. Но от напряжения и волнения в памяти его, и без того непрочной, путались русские буквы и немецкие. Он, глядя на слово, раз, другой и третий говорил его про себя и потом отрывисто выкрикивал резким, хрипловатым голосом.

Широко раскрыв глаза, он глядел на три загадочные буквы. Я раз сто объяснял ему, что вместе они читаются как «ш», но он все равно пытался прочесть их по отдельности. Губы его обреченно шептали какую-то чушь. «Ну, Сергей, как читаются эти три буквы, помнишь?» Не поднимая головы, он все пытался, но выходил какой-то хрип: «эсцыхэ…». Он сам понимал, что быть такого не может даже у немцев. — «Не помню, Алексей Михалыч!» — его светлая голова взлетела вверх, и честные глаза уставились в мое лицо…

Эстафетная палочка ушла дальше, и груз упал с его плеч. Некоторое время он сидел тихо, без мыслей и чувств глядя на закорючки и палки. Он чувствовал, что внимание учителя и класса переместилось в другую сторону. Быстро стрельнув глазами по сторонам, он запустил руки по локоть в портфель и рылся там, пока не вытащил промокашку. От нее он оторвал край, скатал и забросил в рот. Еще один проверочный взгляд на учителя — и он яростно зашептал своему другу, три урока назад, после визита в школу отца, вставшему на путь исправления: «Исай, а Исай!» Ноги Исаева, обутые в черные, похожие на семечки чешки, нервно забегали под столом. Но он не повернулся, а по-прежнему смотрел в учебник. «Исай, э, Исай!» На шее и щеках Исаева выступили красные пятна. «Исайчик, ну миленький же!» — «Отстань от меня!» — не выдержав пытки, в ужасе закричал тот, и тотчас в середину его лба ударился снарядик, мощно выплюнутый Сенцовым. «Отлэ, отлэ, Саня!» — грудью упав на стол и пряча рот в руки, пережатым горлом захихикал Сенцов, именно Исаева почему-то призывая радоваться меткости своего попадания. «Алексей Михалыч, а что он стреляется!» — в голос завопил обиженный Исаев, у которого все лицо было уже залито бордовой краской. — «А что он сам», — попытался контратаковать Сенцов, но тут же замолк, потому что я положил ему руку на плечо и придавил вниз. Плечо под синей тканью пиджака, купленного на вырост, было крошечным.

Мои отличники Леня и Олег вели диалог, уснащая свою высокоинтеллигентную речь выражениями из учебника «Говори по-немецки!», предназначенного для студентов вузов. «Слушай!» — шепнул я ему, сам зная, что слушать такое для него бессмысленно. Сенцов притих как мышка, пережидающая опасность. Но как только я отошел, он нетерпеливо завертел попкой по стулу, полируя деревяшку. Повертевшись, он откуда-то извлек скомканный лист бумаги, разгладил его ладонью и в два счета шариковой ручкой изобразил девочку Гулю. На его рисунке это был кактус с глазками и косичками. «Исай, Исайчик, глянь!» — снова зашептал он, уже забыв только что бывшее и не понимая, что опасность уже нависла над его светловолосой легкомысленной головой. «Сенцов!» — крикнул я, оборачиваясь на шуршание и шепот, все нараставшие за моей спиной. Выброшенный окриком вверх, он вскочил и, дико озираясь, пытался понять, о чем речь и чего от него хочет учитель. Смеющиеся, насмешливые лица окружали его.

Это было все, что он запомнил за полгода учебы — разрозненный, невесть как завалившийся в него хлам. Класс грохнул смехом. Он стоял, сердито оглядываясь…

«Положи дневник на стол! Ты болтаешь, а не слушаешь!» Понурившись, он сидел, смотря в окно. Исаев, немецкий, класс — все теперь перестало интересовать. его. Силы его души были так малы, а возбудимость так велика, что он всякую радость всегда воспринимал как великую, а любую неприятность — как огромное несчастье. На этих качелях его раскачивало. Он был наделен даром столкновения; он был неспособен пройти мимо стула, чтобы тот не свалился ему на ногу, и пробежать мимо гвоздя, не насадив себя на него. Иногда его бледное личико страдальчески искажалось: «За что?» Любой другой на его месте не стал бы буянить и шуметь на уроке после того, как я велел слушать, но он, веселый, как щеночек, не обратил внимания и влип. Его дневник заложником лежал на учительском столе.

— Ой, не пишите мне… — сказал Сенцов тихо, после урока стоя у моего стола.

— Это еще почему не писать? — спросил я. Для большей убедительности я открыл дневник, взял ручку и сделал строгое лицо.

Он молчал. Он уронил голову на грудь в сознании своей огромной и неискупаемой вины. Пионерский галстук у него был в мелких пятнышках чернил и с прогрызенными дырками.

Конечно, я знал. Мама Сенцова, Галина Савватеевна, сторож на складе искусственных мехов, была грузная женщина с лицом, которое выражало растерянность и какое-то приниженное согласие со всем, что скажет учитель. В первой четверти я вызывал ее. Она кивала, кивала. А он — с багровой царапиной возле уха — стоял рядом с ней, тоскливо перекосив плечи, в ногах держа свой разрисованный шариковой ручкой портфельчик, с наигранной независимостью глядя под потолок. Мама бросала на него взгляды, полные жалости и презрения. Я рассуждал о том, что Сергею нужна дома твердая дисциплина, которая заставила бы его связать воедино поступок и следствие (такой связи в его сознании просто не существовало). «Я его луплю», — оправдываясь, сказала мне тогда Галина Савватеевна. Я, чертыхнувшись про себя, еще пять минут объяснял, что бить не надо, а надо воспитывать. «Ну и не так уж я его луплю», — ответила она, снова оправдываясь и заключая из моих слов, что вот строгости требует учитель и сам же строгость запрещает.

— О чем же ты раньше думал, господи?! А? Ведь знаешь, что тебя лупить будут, а лезешь! — Я сделал паузу, держа его в напряжении и давая время почувствовать вину и страх, и отпустил. — На, бери дневник и помни, что я тебе сказал! Когда делаешь что-то, надо думать, к чему это приведет!

— Спаситель вы мой, Алексей Михалыч! — крикнул он, мгновенно вспыхивая радостью. — Спасибо вам! Век вас помнить буду! — Он уже отбежал к двери, держа в одной руке свой портфельчик, а в другой дневник. Обернулся, задрав голову.

— Ага, — сказал я.

Всем телом ударившись о дверь, он с грохотом открыл ее и побежал по коридору, раскачиваясь, вихляя коленями, вдруг перекашиваясь то вправо, то влево, — самозабвенно побежал в шум и хаос большой перемены.