Воспитанница филфака МГУ и Института иностранных языков имени Мориса Тореза Татьяна Рупник считается в Москве одним из лучших преподавателей английского языка. Сама она долго не могла с ним справиться — 14 педагогов пытались научить ее заговорить на английском, и только 15-й смог раскрыть его подлинный секрет. За этим секретом к Татьяне Ивановне приходят теперь даже люди, которым, казалось бы, уже поздно интересоваться чем-либо, кроме самих себя. Например, была у нее способная ученица в возрасте 71 года. Что такого необычного можно ждать сегодня от чужого языка в современной России, стране, смыслом существования которой стало воинственное убеждение в исключительности собственной культуры и необходимости защитить ее от всего чуждого, непонятного и просто другого?

Для ответа на этот вопрос пришлось вспомнить русский мат, сигареты «Дымок», деда, бабу, мягкий и твердый знаки, и, конечно, Михаила Васильевича Ломоносова. В результате выяснилось, что для того, чтобы заставить нашего человека выучить и уважать иностранный язык, надо для начала заставить его уважать самого себя. Разговор, как всегда, велся на русском языке с упоминанием одного английского слова — always.

— Татьяна Ивановна, меня давно занимает мысль о том, что язык, на котором люди говорят, пишут, а иногда даже и думают, — самостоятельное живое существо. Считается, что встреча с этим существом прекрасна. Типа она облегчает и разнообразит жизнь. Но мне временами, а сейчас-то и подавно, кажется, что последствия могут оказаться ужасными. Любой язык не так прост. Он способен не только развить личность, но и озлобить, искалечить, и в конце концов даже уничтожить ее. Вот вы владеете сразу несколькими языками. Говорят, блистательно преподаете английский, то есть организуете встречу русскоговорящих людей с существом чуть ли не половины современного и вроде как враждебного им теперь мира. Что это за событие такое? Вы вот, например, помните свою первую встречу с английским языком?

— Конечно, очень хорошо помню. Это было в школе, в пятом классе, в Харькове, где я родилась, на Украине. И это было очень неуспешно. Язык преподавали там так, что выучить его было невозможно. Я тогда больше увлекалась польским языком, нашла объявление, записалась на курсы. Преподавал поляк, это было прекрасно — ты начинал чувствовать всю прелесть славянских языков, которые только похожи на русский, но не русские. От этого веяло чем-то таинственным. А с английским никак. Нужно было только нанимать репетиторов. Папа мой был категорически против. Он сказал: интересно, вот я немецкий и китайский выучил сам. Репетиторы — для идиотов и ленивых. Он был военный историк, настоящий советский человек. Все своим умом. Так что никаких аргументов.

Я решила поступать на филфак МГУ. Видимо, меня вообще всегда манила неизвестность. Какие-то новые миры, новые люди, новые идеи. Все тогда читали книги, книги были во всех домах. Книги были таинственными. Мальчишки хотели найти выпить что-нибудь, как у Ремарка. А филфак МГУ представлялся тогда в Харькове вообще полетом на Марс. Вот я и решила, что поступлю. Правда, вначале все-таки поехала в Ленинград. И знаете, легко поступила там на филфак, поверила в себя. Сразу сделала скорбное личико, сослалась на семейные обстоятельства, забрала документы и уехала обратно в Харьков готовиться к поступлению в МГУ.

Через год я в Москве поступила на филфак и была самым счастливым человеком на земле. Прекрасные годы, великолепные преподаватели, новая эра. Я пошла на лингвистику. Мне казалось, что литературоведение было слишком политизированным. А в мире новых языков были новые прекрасные люди. Но знаете, что интересно — с английским у меня так и была драма. Мне совершенно не везло ни с ним, ни с преподавателями. Сербско-хорватский язык, так его тогда называли, то есть язык, которого сейчас уже нет, шел у меня прекрасно. Греческий я очень полюбила, причем не новогреческий, а именно греческий, канонический, на котором написано Евангелие. То есть это мертвый, давно и хорошо мертвый язык. И с ним был сплошной восторг. Вечные ценности. А английский вот никак.

— Погодите минутку. Вы вот упомянули сейчас вечные ценности. Которые записаны мертвым теперь уже языком, на котором никто уже никогда не заговорит. Это как прикажете понимать? Вечные ценности умерли — умер и язык, который был способен их передать? Или наоборот?

— Я бы не рассуждала так легко. Все гораздо сложнее. Начнем с того, что вообще никто не знает, что такое язык сам по себе. Есть такой великий человек, который называется Стивен Пинкер. Он канадско-американский ученый, преподаватель Массачусетского технического института, а сейчас вообще Гарварда, все дела. И вот он написал книжку «Язык как инстинкт». Там он разбирает вульгарные объяснения сути языка. Ну средство коммуникации — да. Средство хранения информации — да. Инструмент эмоционального высказывания — да. Но по большому счету это не объясняет природу языка как таковую.

Вот смотрите, какие удивительные вещи. К трем-четырем годам любой ребенок сам овладевает всеми грамматическими категориями любого языка. Если его в это время сунуть в незнакомую языковую среду и ничего не объяснять, он будет слушать, а потом заговорит, причем довольно прилично. Но в 12–13 примерно лет этот естественный канал закрывается, и мы уже должны учить незнакомый язык, используя специальные методы. При этом естественно полученный язык может быть потом очень легко забыт, а способность говорить на нем потеряна.

Так что однозначного понимания природы языка не существует. Лингвисты его, конечно, изучают. Они исходят из того, что средства коммуникации есть не только у людей, а даже у пчел, кошек и собак, а вот язык присущ только человеку, и этот феномен заслуживает научного подхода. Правда, теперь говорят, что

— Ну хорошо, не будем ворошить могилы вечных ценностей, по крайней мере пока мы не стали слонами. Поговорим о живых пока еще языках. Все же расскажите про ваш английский: в чем была сложность встречи с ним?

— У меня вообще в жизни было 15 преподавателей английского языка. Они просто брали мои деньги и время и оставляли меня с ощущением, что я тупая.

— Ну как по мне, так это и есть первая, она же главная драма встречи существа русского языка с существом языка европейского. Основа европейского языка — глаголы, то есть действие, и его многосложность во времени. Основа русского языка — сложность понимания этого действия, а то и вовсе невозможность. Русский язык — это всегда существительные и непосильное количество прилагательных, цель которых — минимизировать любое действие, преувеличить его или даже обесценить. Драма неизбежна.

— Она предопределена, согласна. Но знаете, так было не всегда. Все это многообразие действий было когда-то в старославянском языке. И совершенное время и несовершенное, все это было. Был аорист — форма глагола, обозначающая действие, законченное или совершенное в прошлом. Был перфект. Плюсквамперфект — то есть сложное прошедшее время. Был имперфект, то есть действие, не завершенное в прошлом.

— Так, а куда оно все делось, русское многообразие действий?

— Куда делось? В прореху в кармане, наверное. Мы многого не знаем и не узнаем. Археологи вот находят черепки из прошлого, но на каком языке говорили люди, которые их сделали, мы не знаем. Поэтому в языке мы можем тоже находить такие черепки, знаки из прошлого — и пытаться осмыслить их. Например, наши мягкий знак и твердый знак — это, оказывается, остатки сверхкратких гласных, которые когда-то были в русском языке. Но как они произносились, куда делись, я даже представить себе не могу.

— Ну тут вы не одиноки, прямо скажем. Назовем это системой времен — так, кажется, это называется в грамматике?

— Именно. Система времен. Мой 15-й преподаватель английского языка, которого мне подарила судьба, показал мне именно систему времен, поняв которую, я вдруг узнала и полюбила этот язык. Преподаватель был потрясающий, удивительный куряка. Вы помните такие сигареты «Дымок»? Вот он их все время курил. По моей классификации это были отравляющие вещества. Но я готова была травиться, лишь бы выслушать то, что он говорил мне. Понимаете, в чем дело. У нас же обычно учат правила, а потом слова. И ты как бы должен из головы сначала достать правила, а из другого места головы — слова. Потом все это соединить и заговорить, а то и запеть. Но на практике из этого ничего не получается вообще.

Вы просто должны осознать, что именно, когда и каким образом вы делаете.

Допустим, вы сидите. По-русски вы просто сидите, прямо сейчас, ничего не делаете. А по-английски — нет! Вы находитесь в процессе сидения. Как только вы принимаете эту идею, все начинает меняться, вы принимаете другой язык.

Другой пример. Действие в момент вашей речи. Мне так нравится эта идея, она прекрасная! Смотрите.

Как дела?

Продаю машину.

Вот русская речь. Но слушайте. В данный момент вы не продаете никакую машину. Вы просто разговариваете об этом. Но во время этого разговора вы все же участвуете в более широких действиях. Переживаете, включаете свой мозг — как бы получше продать и кому. Более того. Все это началось еще до разговора и когда-то чем-то закончится. И все это способен передать английский язык. Это же прелесть!

Третья идея. Будущее планируемое. Что это вообще значит для русского человека? Да что угодно. Скорее всего, ничего. А в английском языке планируемое будущее означает, что вы ради этого будущего предприняли какие-то понятные действия. У нас это тоже есть, но на игре полутонов. Например: завтра иду в кино. Или: завтра пойду в кино. Если «иду» — значит, уже куплены билеты и ясно, что это будет за фильм. Если «пойду», то это ничего, по сути, не значит. Может, и не пойду. И вообще неясно, на какой фильм и куда. Но если вы говорите по-английски, у вас в голове уже есть, должен быть какой-то ясный план действий, и вы должны быть способны передать его собеседнику.

Я вообще считаю, что умственная деятельность прекрасна. Если она, конечно, удается.

— А в русском языке что, нет пространства для умственной деятельности?

— Ну что вы! В русском языке есть нормы! Именно нормы и создают русский простор. Скажем, для современного английского понятия нормы не существует. Как можно отказать Индии, Швеции или Нидерландам в их собственном понимании английского языка? Они поступают с ним по своему разумению. А в русском языке есть нормы, и они прекрасны. Вернемся к Ломоносову. Как он говорил? Три штиля. Высокий, низкий и средний. Сейчас их, конечно, осталось всего два. Но они есть! Я вот, например, нахожусь в скорбной процессии похорон русского мата.

— Что это значит, позвольте узнать?

— Я объясню. Мы многого лишаемся, постоянно разговаривая матом. Вот 40 или 50 лет назад было невозможно материться при детях и женщинах. Просто невозможно. У мата была особая экспрессивная сила. Он четко разграничивал языковые стили.

а в английском языке интонаций всего две, он не способен считывать наше многообразие, которое мы сейчас уничтожаем, повсеместно пользуясь матом.

— Ну тут я бы с вами поспорил. Мне кажется, бегство в мат в современном русском языке объясняется гибелью основного корпуса языка. Многие вещи стало просто невозможно объяснить простым и понятным человеческим способом. Появилась ложь, которая подменяет собой прежние ясные смыслы. Мат, как ни странно, хоть как-то защищает язык от его извращения.

— Смотрите. Мат — табуированная лексика. Ради языка она должна сохранить свою изначальную природу.

— Ну чтобы сохранить эту природу, не нужно, мне кажется, прекращать ругаться матом. Прежде всего не следует совершать табуированные поступки. Нужно остановить надругательство над ценностями, которые мы в начале разговора вспоминали как вечные, частично уже утраченные и мертвые. В противном случае русский язык тоже умрет, как латынь или язык Евангелия, потеряв способность описывать хоть что-то понятное русскому человеку.

— Я надеюсь, у языка, как у любого живого существа, есть все же свои средства самозащиты. Например, у русского языка есть дивные возможности оперировать абстрактными понятиями. Например, у нас очень много безличных предложений. Смотрите. В английском языке нет предложений без подлежащего, они всегда там должны быть. Поэтому

Но риск в том, что именно тайна становится канцеляризмом. Например, появилось такое: «Вам сказано сидеть!» Это же жуткая вещь. Ее даже страшно себе представить. Кем сказано? Видимо, начальством. Но начальство стало табуированным, как когда-то мат. Мы его даже не называем, не приносим в речь. Это нехороший признак. Когда без подлежащего обращаются к людям, это обезличивает их. Что такое подлежащее? Я сказал. Он сказал. Значит, я за это отвечаю. Или он за это отвечает. А когда подлежащее убирается, убирается и ответственность за действие.

Я уж не говорю о том, что Я у нас — вообще последняя буква алфавита. Но теперь она в принципе выходит из употребления. Говорят так: вот мы привыкли есть борщ. Мы обычно делаем вот то и вот так. Мы поддерживаем то-то и то-то. Кто это «мы»? Ты и я? Или все вместе? Это «мы» невозможно перевести, например, на английский язык — никому не будет понятно, что имеется в виду.

— Почему так происходит?

— Самое банальное объяснение — интеллектуальная лень. Люди стали реже пользоваться мозгом. Они говорят: мы думаем, когда решаем проблемы или пытаемся выбрать — то или это купить в магазине. К интеллекту это не имеет никакого отношения. К сожалению, люди глупеют, особенно с возрастом. И в этом смысле изучение иностранных языков — настоящее спасение.

Тем более что никогда не поздно начать. Иван Андреевич Крылов решил выучить греческий язык, когда ему было уже за шестьдесят. У меня была ученица в возрасте 71 года, очень живая женщина, все у нее прекрасно получалось. Понимаете, тут ведь главное — полюбить не незнакомый язык, а самого себя.

Потому что деградация конечна. А знание дает нам представление о том, что не может закончиться никогда.