Немецкий он выучил раньше русского. В семь лет, ночью, накрывшись одеялом с головой, мальчик Афанасий перелагал немецкие детские стихи на русский. Но перевод не мог записать, ибо не умел еще писать. Поэтому бежал в спальню матери, сам зажигал свечу, и она в колеблющемся свете карандашом на клочке бумаги записывала первые стихи маленького поэта.

Дворовая женщина Прасковья рассказывала ему сказки, и неописуемым блаженством наполняла его душу копия картины Рафаэля «Святое семейство». Он молился на нее.

Быт помещичий вошел в его кровь, плоть и память. В то время провинциальные помещицы спорили друг с другом качеством своих соленых огурцов. Ужин подавали на зеленом конопляном масле. Гольцов, выловленных в реке, пускали плавать в молоко, чтобы жирнее были. Бывавший в доме в гостях купец Иноземцев пиво пропускал через усы, фильтруя из стакана мух. Лихость в людях была необычайная. Крепостные плясуны плясали так, что у сапог отлетали подошвы. Один из оставшихся в семейной истории предков ездил на лошади, подкованной серебром, другой — кинжалом убил волка. Память у Фета была такая, что и через много десятилетий он помнил все семь имен внуков соседской старушки.

Мценские места, где он вырос, были богаты на зайцев и перепелов. Любопытные зайцы сами выбегали из лесу посмотреть на проезжих. Взять пятьдесят перепелов за одну охоту было делом обычным. Перепелов, посолив, клали в бочки с топленым маслом. Так они сохранялись целый год. Став взрослым, он верхом переезжал из Мценского уезда в Чернский, где жил Николай Толстой, а там дальше и до Льва и его Ясной Поляны недалеко. И до Спасского, где жил Тургенев, тоже близко. Как хороши верховые путешествия по полям срединной России.

С детства он был охотник. Сначала ловил птиц в искусно поставленные ловушки, сети и силки; потом с двустволкой и псом Трезором ездил по мценским и орловским лесам, стреляя куропаток и обедая черным хлебом и сливками. Офицером научился подманивать рябчиков, играя на дудочке; первого убитого из ружья рябчика схватил и поцеловал, так был рад. Убитых тетеревов потрошили прямо в поле и для сохранности набивали хвоей. Тринадцать лет прослужив в армии, Фет ни разу не был в бою и ни разу не выстрелил в человека, зато убивал зайцев и вальдшнепов из своей двустволки, которую однажды одолжил у него для зимней охоты на поднятую из берлоги медведицу Лев Толстой. Медведица чуть не убила Толстого, и он со стыдом воскликнул: «Что скажет Фет!»

А Фет в гарях — это сгоревшие леса — охотился с Тургеневым на тетеревов. Их накрыл дождь. Они сели под березу, и через минуту их парусиновые сюртуки были мокрыми насквозь.

Студентом он писал стихи в желтую тетрадку. Однажды на крыльце погодинского дома он столкнулся с Гоголем и навсегда запомнил его горбатый нос и светло-русые усы. После университета вступил в армию из чисто практического соображения: хотел дослужиться до полковника и получить потомственное дворянство. Там его научили маршировать с ружьем. Трудно представить себе лирического поэта Фета в медной кирасе и сияющей медной каске, но приходится: он служил в кирасирах, а из кирасир перешел в гвардейский уланский полк. Средств больших не имел и, вынося большую физическую нагрузку, несколько месяцев питался тремя булками и тремя крынками молока в день.

Когда Тургенев устраивал званые обеды на двенадцать персон, когда Некрасов занимался издательским бизнесом и ночами играл в карты, уланский офицер Фет в солдатской шинели, промокший до белья, носился на санках по балтийскому побережью, развозя пакеты с приказами.

По его стихам почти ничего нельзя сказать о его жизни. Вернее, у него две жизни: внешняя и внутренняя, и они не сливаются, не совпадают. Невозможно догадаться, что безмятежные стихотворения о море написаны офицером, спавшим с пистолетами Лепажа над головой в ожидании английского десанта. В то время как других трясло лихорадочное возбуждение Крымской войны, Фет задумчиво смотрел на северное сияние над морем и приходил к выводу, что небо, море и сияние «есть произведение пары горизонтально расположенных глаз». И от скорби по поводу кончины императора Николая I устойчиво и равномерно переходил к застолью с кулебякой.

Ох, эта кулебяка! Ох, русские пиры с мочениями и вареньями! Уйдя в отставку, Фет поехал по Европе — и тут же проголодался.

Какая подробность описания, какое чувство, какое плохо сдерживаемое раздражение на плафоны и маленькие пирожки. В Европе Фет с раздражением пил шампанское «Мума», потому что лучшего не достать, а знаменитое Lacrima Cristi находил хуже шипучего «Донского». Итальянские окна он завешивал одеялами, чтобы сидеть днем при свете свечей. Холод в Неаполе доводил его до тоски по родине. «Надя, — сказал я, едва не плача от холода, — долго ли нам так мучиться под благорастворенным небом Неаполя? Нельзя ли бежать к голландским печам в Россию?» И Фет бежал в Россию со всех ног и заранее во Франкфурте купил шубу.

Он, ездивший по Франции на дилижансах и по Италии на ослах, ненавидел начинавшийся тогда туризм.

То ли дело проснуться зимним утром в жарко натопленном московском доме и пить кофе. Пить кофе Фет мог в любое время дня и ночи. Он был кофеман. Но говорил не кофе, как мы, а «кофий», «выпить кофею».

У него была удивительная память на стихи, но не меньшая — на цены. Через десятилетия после того, как он молодым человеком начинал службу в кирасирском полку в маленьком украинском городке, он безошибочно помнил, что «отборная говядина стоила 3 коп. фунт, курица 10 коп., десяток яиц 5 коп., воловий воз громадных раков 1 1/2 руб.». Хозяйственные и бытовые детали он запоминал на всю жизнь. Его воспоминания наполнены описаниями десятков домов с точным расположением дверей, крылец и комнат (хоть делай план) и имений с указанием, где сады, где пруды, а где винокуренный завод.

Его сослуживцы знали его практичность, поэтому в армии он все время занимался провиантом: доставлял говядину, вино, ростбиф. На собственную свадьбу фрак покупать не стал, чтобы не тратиться, был в полной уланской форме. В нем был, как говорил его друг Василий Боткин, «практический смысл». И для Толстого, который называл его то Фетушка, то Фетенька, то душенька, то дяденька, он был «здраво смотрящий на жизнь человек». Для экономии средств этот здравый человек вытачивал пуговки и иногда дарил их друзьям.

В Москве он жить не мог по недостатку средств, редакции за стихи платили мало. В свое имение Степановку он из Москвы привез мебель, рояль и дубовый паркет. Когда плотники сняли крышу для ремонта, он застлал потолок войлоком и засыпал пеплом, чтобы в комнаты не текло. С тех пор он стал помещиком, то есть человеком, которого более волновало, что его корова забодала его же лошадь, чем журнальные споры. Когда Тургенев и Толстой в спорах о политике доходили чуть ли не до оскорблений, Фет шил темно-вишневый халат на вате. Когда на званом обеде московских литераторов, где обсуждался выкуп крестьянских усадеб, к Фету подошел Катков и сказал, что его пером надо бы проиллюстрировать великое событие, Фет «не отвечал ни слова, не чувствуя в себе никаких сил иллюстрировать какие бы то ни было события. Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем либо помимо красоты».

Взгляды у него были самые дремучие. Чернышевского и демократов он считал чем-то вроде «пятой колонны». Призыв Каткова бить поляков нашел одобрение в его душе.

Как через все эти и им подобные бытовые подробности его жизни, через все его ежедневные заботы о зерне и сене, о посеве и молотьбе, о ценах и продажах, о разверстании с крестьянами и укосе клевера просачивается и поднимается его поэзия? Как прижимистый хозяин, выменявший у Льва Толстого сеялку на жеребчика, умевший сторговать лес, отсудить мельницу и выгодно нанять рабочих, мог одновременно быть поэтом, в строках которого весь мир предстает свежим и чистым, словно умытым божественным дождем? Как бородатый толстяк, ездивший в тарантасе со складным самоваром, любитель выпить «Редерера» и кофе, ненавистник всего молодого и свободного, называвший «Современник» «красным», а своего осла Некрасовым, почитатель старого уклада и враг всяческих перемен, плевавший в московский университет, проезжая мимо него, мог быть одновременно столь тонко чувствителен к краскам неба и ощущениям жизни? Как?

В огромном томе его воспоминаний очень мало о том, что было его предназначением, — о поэзии. О собаках и лошадях, об охоте и еде многократно больше. О поэте Фете Фет-помещик рассказывать не захотел. Возможно, он и сам не знал истоков поэзии в своей душе, не знал, откуда она к нему приходит и зачем. Поэзия чистым облаком висит над этим полным бородатым человеком, над его лысиной, над его практически рассуждающей здравой головой. Поэзия — это другой мир, не испачканный людьми, не замусоренный их делами и желаниями. Все тут, в этом ангельском мире душ и чистейших природных явлений, так нежно и так тонко. И поэтому об этом лучше промолчать.