Наша беседа с Анной Политковской состоялась в середине октября 2004 года, на сороковой день после трагедии в Беслане. Той осенью она приехала в Лондон, чтобы презентовать только что вышедшую в издательстве Harvill Press свою книгу «Путинская Россия».

Визит был прекрасно организован. Политковская рассказывала о своей книге — и о России, разумеется, — на встречах с читателями и в интервью самым разным британским изданиям. Естественно, она обязательно должна была появиться и на Би-би-си. Но здесь не заладилось, потому что сначала ее пригласили на передачу «Женский час», где не очень хорошо говорящая по-английски Анна была вынуждена с трудом подбирать слова, безнадежно отставая от разговора. После этого ее пригласили участвовать в аналитической программе, где интервьюировать соглашались только по-английски. И никаких переводов.

Политковская чувствовала себя обиженной и униженной таким отношением и наотрез отказалась от интервью.

И когда я проводил ее в нашу комнату на седьмом этаже знаменитого Буш-хауса, где много лет базировалась Всемирная служба Би-би-си, настроение у нее было, мягко говоря, плохим. Но за чаем она постепенно оттаяла, тем более что, как оказалось, мы с ней оба были лауреатами премии Hellman/Hammett от Human Rights Watch — она в 2002 году, а я — в 2003-м.

И началась наша беседа с разговора о том, как в Чечне относятся к бесланской трагедии.

«Мне кажется, в Чеченской Республике сейчас очень много мифов на этот счет такого рода: «Ну ты же знаешь, что наших там не было!» (тихим голосом). Самое интересное, что было. Конечно, никому не хочется, чтоб там были их люди. Но, увы, надо признать, что были и чеченцы, и ингуши, были и люди «славянской народности», как у нас теперь уже говорят, да? Ужасно! Все хотят это отпихнуть от себя.

С одной стороны, это плохо, это надо признавать, что это одни из нас — не важно кто. А с другой стороны, это подчеркивает, насколько это неприемлемая акция для нашей страны».

Но буквально сразу же после этого наша беседа перешла от бесланской трагедии к национализму.

«Мы ушли от интернационализма, — горько сказала Анна, — просто так далеко, что эту пропасть уже не перескочишь, к сожалению».

у меня мурашки по коже бегут каждое утро, потому что я понимаю, что стоит за этим заглядыванием. Они меня боятся. Они боятся, что я подумаю что-то такое про них, доложу кому-то, и их [отправят] в приемник-распределитель и потом на родину».

Политковская говорила ровным тоном, не повышая голоса, так, будто обращается куда-то внутрь себя. Ее монолог был как бы рассчитан на одного слушателя — ее саму. Перед микрофоном в маленькой студии сидела рано поседевшая женщина и, глядя сквозь очки куда-то вниз, обращалась, казалось, к своей совести.

Но я понимал, как глубоко она переживает сказанное. Эмоциональность ее проявлялась скорее в синтаксисе, который вдруг становился отрывистым, предложения оставались незаконченными, а слова передавали скорее чувства, чем смыслы:

«Муж моей дочки — казах. Сначала вся семья впала в траур и транс. А моя семья очень интеллигентная, я имею в виду, там, бабушки, дедушки… Вначале был — транс! Только потому, что каждый из нас помнит, на каждом уровне, видя где-то в бытовых условиях, — какое несчастье! Боязнь «иного человека» въелась в поры и в клетки».

Мне было интересно, насколько глубоко, по ее мнению, национализм засел в обществе, и можно ли от него избавиться?

Однако общество, особенно интеллигентная его часть, по ее словам, не может признать себя «вот такими ужасными националистами и шовинистами. Фактически фашистами».

Для того чтобы обойти это, говорила она, общество нашло уловку.

«Вот эта уловка — деление: есть хорошие чеченцы и плохие чеченцы, есть хорошие грузины и плохие. «Наши» и «не-наши». То есть те, которые перед нами как бы немножечко унизились и приняли, что мы — старший брат, а они исключительно младшие — те наши, те хорошие.

А вот есть плохие. Ну, например, вот, Саакашвили. Этот, вот, не наш. Типичный пример «не-нашего».

Это была жесткая оценка. Бескомпромиссная и прямая.

Выходы из подобных ситуаций обычно подсказывают те, кого принято называть «совестью нации». Или так мне казалось, но и тогда мне сразу же вспомнились Андрей Сахаров и Дмитрий Лихачев. И я спросил:

«А интеллигенция, а русские писатели, поэты, люди, которые формировали самосознание — русское, российское, люди, которых традиционно всегда очень уважали, которые пользуются огромным авторитетом в обществе, — где они?»

Почти без паузы Политковская спросила: «Это кто?»

Сказанные тихим голосом эти два слова мгновенно разбили весь пафос моего риторического вопроса. Я грустно улыбнулся.

«Я не зря, может быть, провокационно задала этот вопрос: кто они?

Это были правдивые стихи о яде национализма, о том, насколько мы не приемлем этих «других людей» и к чему это приведет».

Стихотворение Евгения Евтушенко «Школа в Беслане» было опубликовано в «Новой газете» 7 сентября, спустя всего четыре дня после штурма школы.

«Здесь (в Лондоне. — М.Г.) стали появляться статьи о том, что Россия стала возвращаться к Советскому Союзу», — сказал я.

«Безусловно, это была первая реакция того немногочисленного гражданского общества, которое имеется у нас в стране. Безусловно. А почему мы не можем избирать губернаторов, если до этого мы [их] избирали, и нас уверяли, что мы еще можем? Хорошо, и что будет дальше? Дальше нас будут уверять, что Путина мы тоже не готовы избирать? И поэтому его надо назначить каким-то другим путем на третий срок — это ведь абсолютно понятно, — вот она, цепочка, которая, так сказать, прослеживается.

Но самое ужасное, что это вообще никакого отношения не имеет к тому, чтобы бороться с террористическими атаками. Ну просто ни-ка-ко-го.

Кто будет следующий?»

Есть точка зрения, по которой современная политическая система России была выстроена после Беслана. Необязательно в результате трагедии, но после нее.

Репортаж Анны Политковской из Беслана был опубликован 2 декабря 2004 года. Через три месяца после трагедии и примерно через полтора месяца после нашей беседы. Это очень сильный репортаж. Наверное, один из лучших в российской журналистике. Вообще. Героиней репортажа была женщина по имени Зифа Агаева, которая кормила заложников-детей грудью. Она выжила, хотя все, кто был вокруг нее, сгорели во время штурма.

Сама Анна Политковская была отравлена 2 сентября по пути в Беслан. По утверждению Дмитрия Муратова, анализы, взятые у нее в ростовской больнице сразу после отравления, были уничтожены.

Через два года после нашей беседы ее застрелили в лифте ее же дома.

Аудиозапись интервью я обнаружил случайно, когда, возвращаясь из Лондона в Ереван, нашел кассету с записью того эфира.

Как она оказалась у меня — не помню.