« — И что, ты думаешь, что залезть в набитый ментами театр — то же самое, что залезть на дерево?

Саша дотронулась пальцами до листа — какого-то не по-летнему желтушного, будто заболевшего чем-то.

— Вот видишь листок? А теперь лови.

Она сорвала и пустила его по ветру. Лист сначала мягко планировал, но потом налетевшим порывом ветра его сорвало с намеченной траектории и понесло прочь, в сторону памятника Грибоедову и надрывающих глотки панков.

— Можешь спокойно висеть себе на дереве и желтеть, пока сам не заметишь, как наступит смерть. Дальше ты упадешь на землю и тебя сгребут в мешок. Вон тот чувак сгребет, например, — она махнула рукой в сторону человека в сине-оранжевой спецовке, который собирал мусор в большой полиэтиленовый мешок. — А можешь взять и полететь — навстречу чему-то неизвестному. Просто потому, что так надо.

— Романтично. Пока тебя не сгребет ветер, — буркнул Олег. — И не впечатает в какую-нибудь стену. Или не разорвет о шины. Все равно ты сам сделать ничего не можешь. Ну, если продолжать аналогию с листом.

Саша хмыкнула и отвернулась на мгновение, как будто заметила что-то вдалеке».

«История вообще и история Университета в частности — лукава. То, что присутствует в актуальной памяти, в осознанном виде — лишь часть ее. Есть еще и традиция, которая тащит на себе и за собой много «ненужного» — в виде ритуалов, коллективных привычек и само собой разумеющихся паттернов поведения. Это своего рода знаки, за которыми в «свернутом» виде сохраняются не востребованные на каком-то этапе решения, идеи, гипотезы, а также альтернативы, которые не случились. Скрытое воспоминание может оживать на новом витке и на новом месте.

Это верно для тридцатилетней Шанинки. И уж тем более это верно для тысячелетней университетской традиции, которая исторична в том смысле, что прочно забытое или вообще не случившееся может стать ресурсом дня сегодняшнего. Диспут Абеляра, «предуниверситет» Якова Штурма, номинализм Уильяма Оккама, риторические упражнения иезуитских колледжей всплывают в неожиданном контексте и модальности, становятся устойчивыми элементами различных поколений Университета. А многое (пока) остается за скобками сознательного воспоминания и рефлексии, в зоне бессознательного. Но эти знаки традиции, это культурное бессознательное управляют нами значительно более эффективно, чем видимые и осознаваемые правила и нормы. Что, впрочем, естественно: то, что видишь, и обойти проще».

«12 сентября 2013.

Что может быть хуже, чем продавшийся интеллигент? Только одно: интеллигент, отдавшийся бесплатно».

***

«11 декабря 2012

«Перевод должен быть темен в темных местах подлинника, причем именно темнотой подлинника» (Михаил Лозинский).

Добавлю от себя.

То же самое касается прозы. Проза должна быть темна в темных местах жизни, причем именно той самой темнотой, которой темна жизнь. Нет ничего скучнее добела выполосканных сюжетов, где все ходы и мотивы ясны и бесспорны. Но специально темнить тоже не надо! Вот ведь беда…»

***

«12 ноября 2012

Самая тяжелая патология — это стремиться к норме. Всерьез верить в существование чего-то «нормального». Всё время повторять: «А вот все нормальные люди…» «Я, как нормальный человек…»

Да никакой ты не нормальный. Такой же урод, как все остальные».

***

«19 октября 2019

Масштаб личности. Знаменитая цитата из Пушкина. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы, — иначе…». Но как же — «иначе»? — спрашивают люди.

Отвечаю.

Сильнее, то есть падает глубже, подонствует мерзее. Ну что такое, в самом деле, мелкий уездный сладострастник, соблазнивший гувернантку и потом трусливо заплативший ей отступного и давший деньги на билет в родной город, чтоб его законная жена не узнала? Вот Лев Толстой — другое дело! Перетрахал три деревни, а потом своей невесте давал читать дневники своих похождений.

Ну что такое учетчик ремстройтреста Иван Иваныч, скукожившись под грозным оком и сиплым рыком лейтенанта НКВД, написавший дрожащими пальцами, что сосед Сидоров — троцкист? Вот народный артист республики, регулярно строчащий доносы на коллег, — это я понимаю. Масштабы, масштабы! Вот что, наверное, имел в виду А.С. Пушкин под словом «иначе».

«<…> Специфическая классовая принадлежность вела к тому, что важной особенностью дискурса о «невероятном» оказывалась его изначальная переплетенность, спутанность с дискурсом научного просвещения и научных успехов СССР. Советский культ науки часто связывают с эпохой хрущевской оттепели, однако на самом деле он был почти целиком инициирован сталинизмом, остро нуждавшимся в миллионах специалистов для решения военно-промышленных задач <…>. Ирония в том, что чем дальше, тем чаще эта мощная государственная машина просвещения соединяла проверенное знание с непроверенным и невероятным, а научное — с паранаучным и квазирелигиозным; шедший уже в сороковые и пятидесятые, процесс этот значительно ускорился в шестидесятых, когда на лекциях по астрономии можно было услышать вопросы про летающие тарелки, занятия по антирелигиозной пропаганде завершались разговорами о природе телепатии, а в научно-популярных журналах непринужденно соседствовали строгие статьи ученых, восторженные очерки журналистов, визионерские видения писателей-фантастов и смелые гипотезы рядовых читателей. Однако сама эта склонность к смелым гипотезам (а что, если Тунгусский метеорит состоял из антивещества? а что, если снежный человек был инопланетянином?) тоже была результатом широкой пропаганды просвещения и упорно пестуемых идей о всесилии науки, была проявлением совершенно особого, нового типа самости, подразумевающего активное, пытливое, заинтересованное и исследовательское отношение к окружающей реальности. Дискурс о «невероятном» успешно функционировал и распространялся потому, что в его основании лежал ряд совершенно конкретных «эпистемических добродетелей» (то есть добродетелей, которые «проповедуются и практикуются для того, чтобы познать мир, а не себя») — добродетелей, глубоко усвоенных населением СССР и связанных именно с наукой, с признанием ценности экспериментального исследования и научного метода в целом».

«1 января. Ко дню рождения Джерома Сэлинджера.

Его молчание началось уже тогда, когда писатель заразил героя своим неврозом. Все, что Холден Колфилд сказал в книге «Над пропастью во ржи», неважно. Он не говорит, а ругается от беспомощности высказать нечто важное. Мир ни в чем не виноват перед ним. Беда Холдена Колфилда в том, что он не может пробиться к людям. Каждого окружают ватные, словно в сумасшедшем доме, стены, фильтрующие всякий искренний порыв. Это неизбежно — сама цивилизация есть лицемерие, делающее нашу жизнь возможной и фальшивой. Язык — уже ловушка, ибо он пересказывает чувства готовыми словами. Борясь с языком, Холден мечтает и сам стать глухонемым, и найти себе жену такую же. Сэлинджер почти так и поступил. Но прежде чем отказаться от общения вовсе, он испробовал последнее средство: заменил слово голосом».

***

«2 марта. Ко дню рождения Михаила Горбачева.

Вот за что я благодарен Горбачеву: за то, что Горбачев наступил на горло своей песне; за то, что Горбачев способствовал журнальному буму, изменившему стиль языка и жизни; за то, что Горбачев верил в империю, но не защищал ее любой ценой; за то, что Горбачев доказал, что есть жизнь после власти; за то, что Горбачев любил жену и не стеснялся этого; за то, что Горбачев позволил склеить Европу; за то, что Горбачев — впервые после войны! — расположил Америку к России; за то, что Горбачев считался идеалистом, но оказался прагматиком; за то, что Горбачев сумел уйти из Афганистана; за то, что Горбачев был последним коммунистом в Кремле».

***

«25 декабря. Ко дню рождения Иисуса Христа.

Гений юмора в том, что он возвращает нам парадоксальную человечность и выводит к новому. В этом можно найти ответ на коренной вопрос: смеялся ли Иисус Христос? — Нет, если судить по словам евангелистов. — Да, если судить по его собственным. Сам Христос, может, и не смеялся, но Он острил, причем в те критические минуты, когда выбор между жизнью и смертью припирал Его к стенке».