Идея восстановить памятник Дзержинскому (правда, уже не на Лубянке, в чудовищном соседстве с Соловецким камнем, а напротив стадиона «Динамо») кажется привычной попыткой сместить фокус общественного внимания с более насущных проблем. Однако, во-первых, от типичного спекулятивного приема она отличается, как утверждают наши источники, тем, что намного ближе к воплощению, чем предыдущие, — принципиальное решение якобы уже принято. Во-вторых, репрессивная машина, уже изрядно набравшая ход, обретет еще и формальный статус государствообразующего явления. То, что раньше казалось признаком профдеформации, вроде портретов палачей в кабинетах нынешних следователей, будет буквально возведено на пьедестал.

Феликс тут, впрочем, не самоценен даже для своих адептов. Потому что это не просто памятник, а именно тот, чье падение символизировало прощание с советским наследием и стало праздником непослушания отбившихся от рук граждан. Ведь эпидемии «ленинопада», вроде той, что случилась в Украине после Майдана, сокрушения железного истукана не вызвало.

При этом, как справедливо замечает Александр Черкасов — правозащитник, историк, бывший председатель совета ныне ликвидированного правозащитного центра «Мемориал» (мы вынуждены указывать, что Минюст посчитал организацию иноагентом, а потом она была и вовсе ликвидирована по решению суда), — те, кто сегодня пытается воздвигнуть поверженного Феликса, сами не понимают идеи монумента работы Вучетича, который появился в Москве только в 1958 году, двумя года позже ХХ съезда КПСС. И должен был стать своего рода альтернативой, антитезой террору — доказательством «восстановления ленинских норм».

«Любой монумент — не столько память о прошлом вообще, но оценка этого прошлого. Выбор того, что мы хотим видеть в будущем. Кого берем, кого нет. Чему мы наследуем, а от чего отказываемся. Символ того, что именно из нашего прошлого беремся продолжать, — рассуждает Черкасов. — Когда Сталин поднимал на щит Ивана Грозного, это тоже был выбор, ситуативный политический дизайн. И фильм Эйзенштейна должен был отобразить не прошлое, а настоящее.

Почему именно святой Александр Невский объявлен покровителем гэбухи? Потому что боролся «с врагом видимым и невидимым»! Князь, который в своем XIII веке был весьма неоднозначным персонажем (работал на Орду, приводил на Русь «неврюеву рать»), понадобился веке в XVIII, когда у России были сложные отношения со Швецией. Необходимо было доказать несостоятельность шведских притязаний. Заодно отрицалась «норманнская теория» происхождения русского государства. И возводились в канон не слишком доказанные деяния князя Александра. Его почитание было действием, политически мотивированным.

А современные деятели, кажется, и не пытаются понять смысл тех или иных «предметов старины». То, чему они хотели бы наследовать, спрессовалось для них в однородную массу: Александр Невский, Иван Грозный, охранка, Дзержинский, Берия… Они просто хотят быть наследниками всех репрессивных режимов сразу. Сама по себе репрессивная машина и есть главная их ценность. Может быть, даже больше, чем для самого Сталина».

Реабилитация органов ВЧК-НКВД-КГБ проходила на наших глазах медленно и поступательно. Первым шагом был отказ от публичного осуждения «органов» и от гласного расследования их деятельности.

Акты государственного осуждения репрессий и их исполнителей были приняты как минимум трижды: в ноябре 1989 года — декларация «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав», в апреле и октябре 1991-го — законы «О реабилитации репрессированных народов» и «О реабилитации жертв политических репрессий». Последний — это крайне важно — прямо обязал госорганы публиковать сведения о тех, кто признан виновным в фальсификации уголовных дел, о применении незаконных методов расследования, преступлениях против правосудия. Это была, по сути, единственная постсоветская попытка люстрации. Но большого процесса над причастными к репрессиям разных лет так и не случилось. Равно как и открытия архивов советских спецслужб (в отличие от ряда бывших союзных республик). Половинчатость сделанного стала залогом будущего захода на второй круг.

Когда в 2017 году в Москве Путин открывал Стену скорби в память о жертвах гостеррора, «Мемориал» уже был объявлен иностранным агентом, а историк Юрий Дмитриев год как сидел в СИЗО. Тогда же, как замечает историк Николай Эппле, доля россиян, положительно относящихся к Сталину, достигла максимума за все время наблюдений — 46%.

К этому времени по стране, как грибы, действительно полезли памятники кремлевскому горцу, но эти инициативы остались уделом маргиналов и государством публично поддержаны не были. Единственное исключение — ялтинский монумент «Большая тройка», открытый в феврале 2015-го тогдашним спикером Госдумы Сергеем Нарышкиным.

Если о реабилитации Сталина власть почти не заикалась (попытки такого рода пролезли в школьные учебники, но были восприняты обществом в штыки), то реабилитация органов госбезопасности шла полным ходом без всякой гласной кампании. Это не сталинизм — это корпоративная солидарность.

В том же 2015 году рассекреченные дела репрессированных начали вновь класть под сукно — соответствующие постановления выносили с мотивировкой «по вновь открывшимся обстоятельствам». Официального объяснения этому нет, но, по логике вещей, можно догадаться, что таковыми посчитали расширенную трактовку ельцинского еще закона «О гостайне», в приложенном к которому перечне секретных сведений содержится запрет раскрывать данные о кадровом составе органов контрразведки. Привязка к НКВД липовая — к контрразведке чекисты не относились, военнослужащими до 1943 года тоже не были. Больше того, юридически современная ФСБ, сотрудники которой так любят подчеркивать корневую связь с ведомством Феликса Эдмундовича, — правопреемник Федеральной службы контрразведки (ФСК), а не НКВД.

Однако именно это и происходит повсеместно: в случаях, когда дела не засекречены, желающие ознакомиться с ними наблюдают пустоты там, где должны быть имена причастных к репрессиям сотрудников органов. Целые листы закрывают бумажками или вовсе вымарывают. Память преступников, деяния которых осуждает действующий федеральный закон, начали бережно охранять. Ссылаясь порой даже на тайну частной жизни. А в приватных разговорах — на то, что у многих авторов уголовных дел советской эпохи дети или внуки служат в органах сейчас. Династии… Кстати, это не метафора: например, согласно открытой информации, более 10% сотрудников современной ФСИН — дети и внуки сотрудников ГУЛАГа и его советских преемников.

На фоне засекречивания архивов начинается атака на тех, кто ему противится и работает над обнародованием преступлений советских спецслужб. Иностранными агентами признаются правозащитный центр «Мемориал» (2014), а затем «Международный мемориал» (2016). Зимой 2021/22 года обе организации ликвидированы решением суда вопреки многочисленным протестам.

В 2020-м мурманское УФСБ изымает из типографии книгу Агнессы Хайкара «Неизвестная северная история», посвященную репрессиям в отношении финнов и норвежцев Мурмана. Процесс о признании книги экстремистской по мотивам «возбуждения ненависти к НКВД» идет до сих пор, автор — в эмиграции.

Административными мерами против тех, кто ворошит прошлое, власти не ограничиваются. С 2016 года в неволе находится Юрий Дмитриев, открывший миру Сандармох и Красный бор — места массовых захоронений казненных. В 2020 году он был осужден и приговорен к 13 годам заключения по грязному обвинению в сексуальном преступлении, затем срок был увеличен еще на два года.

В 2020 году в колонии умирает бывший директор Медвежьегорского районного музея в Карелии Сергей Колтырин, осужденный также по обвинению в преступлении на сексуальной почве. Он был арестован после того, как раскритиковал раскопки, которые вопреки протестам потомков репрессированных Российское военно-историческое общество проводило с целью доказать версию о захоронении в Сандармохе советских военнопленных, погибших в финском плену.

Останки 21 человека тогда эксгумировали. Никаких доказательств альтернативной версии не нашли, а кости тихо закопали на кладбище Медвежьегорска. Показательно, что РВИО в Сандармох позвали карельские чиновники, заявившие, что «спекуляции вокруг событий в урочище Сандармох закрепляют в общественном сознании граждан необоснованное чувство вины».

Необоснованное… Это, оказывается, нежную психику сограждан берегут те, кто так любит бравировать самоназванием «чекисты». Будто злодеяния не их предшественников делают преступниками, а весь взятый в заложники народ. Вместо коллективной ответственности за будущее навязывают коллективную вину за прошлое.

Если в 1980-е через шлюз, открытый Горбачевым, правда ГУЛАГа хлынула на советских людей, оглушив их, то в начале 2020-х отрицание репрессий, напротив, перестало быть чем-то неприличным.

А политики повыше рангом требуют дезавуировать признание российским парламентом в 2010 году вины СССР за расстрел польских офицеров сотрудниками НКВД.

«Все мощности госпропаганды 20 лет работали на оправдание Большого террора. Людей годами готовили к тому, что происходит сейчас, общество в массе своей оказалось готово это принять», — размышляет Игорь Яковлев, герой «Новой», который судится с органами ФСБ за право знать правду о репрессиях против своих родных. После того, как его иск к секретной службе по поводу неполноты представленных сведений (в деле деда его жены имена чекистов закрасили фломастером) был отклонен, ФСБ в суде добилась, чтобы потомки репрессированного компенсировали представителям ведомства командировочные расходы.

Игорь считает, что реабилитация системы началась в 1999 году, когда во власть начали приходить фээсбэшники с опытом работы в КГБ: «Эти люди ощущали себя продолжателями дела советских органов госбезопасности. Они не считали сделанное их предшественниками преступлением и лично стали заинтересованы в том, чтобы никакого осуждения государственного террора не было».

Николай Эппле, автор книги «Неудобное прошлое», в которой анализируется, как память о государственных преступлениях влияет на настоящее, считает, что откат начался еще раньше: «Все происходившее примерно с 1996 года было плавным отыгрыванием назад завоеваний «второй оттепели» 1985‒1993 годов. Номенклатура и силовики пришли в себя после шока, когда почва ощутимо уходила у них из-под ног, и стали постепенно делать все, чтобы обезопасить себя от повторения этого. Если пробовать выделить какую-то конкретную точку, когда стало понятно, что призрак Сталина возвращается, — то это 2014 год, после Крыма. Власть поняла, что ресурс обеспечения своей поддержки через разного рода «подкуп» (возможность экономического благополучия в обмен на отказ от участия в политике) исчерпан и остаются только мобилизационные сценарии. Именно тогда она стала добавлять железа в голос, именно тогда всерьез и в открытую включился главный механизм сталинского управления — апелляция к борьбе с врагами внутренними и внешними, перед которой все остальное отступает на второй план».

«Было очень узкое «окно возможностей» в 1991‒1992 годах, — считает Александр Черкасов. — Была возможность очистить аппарат госбезопасности. Я тогда, например, делал справку на Виктора Черкесова, в 1970‒1980-х годах охотившегося на диссидентов в Ленинграде. Но в конце 1992 года выяснилось, что это все не нужно, что вся чекистская братия чохом прошла переаттестацию. И в 1994 году, в начале первой чеченской войны, когда Сергей Адамович Ковалев находился в Грозном, начальником Управления федеральной службы контрразведки по Москве и области стал Анатолий Трофимов, который двадцатью годами ранее, в 1974 году, как раз Ковалева и арестовывал. В 1992 году я на Трофимова тоже делал справку, и она тоже «не пригодилась». «Окном возможностей» не воспользовались, даже особо не пытались.

Действовать надо было сразу, в первый год. Но общество устранилось от этой обязанности, решив, что за 24 октября 1917-го сразу наступило 22 августа 1991-го, и что никакой работы с тем, что было в промежутке, не требуется.

Откат начался практически сразу, мы его просто не заметили. Для меня это были тридцать лет возвратного движения маятника истории. Часы «поехали кукухой», если угодно».

Символами становятся и живые люди: например, генерал Суровикин, командующий одной из российских группировок в Украине, — это бывший капитан Суровикин, который командовал батальоном, чьи бойцы задавили троих защитников Белого дома на Садовом кольце в августе 1991 года.

Давно мертвые, зачастую своими же товарищами расстрелянные деятели ОГПУ тоже стали действующими лицами современности. Связь времен. Что там Дзержинский, если в Малюте Скуратове разглядели видного полководца…

Философ Михаил Гефтер в перестроечные времена в известной статье «Сталин умер вчера» писал: «Каждая пропущенная, нереализованная историческая развилка включалась в следующую и отягощала ее». Что-то подобное произошло и с нами. Коллективная память о прошлом, толком не осмысленном обществом, не сформировалась, и покуда ее не будет, это прошлое продолжит тревожить нас кошмарами, прорастать в настоящем.

Александр Черкасов считает, что мы вернулись примерно в 1973 год: сотни уголовных дел «о фейках», тысячи протоколов «о дискредитации» и десятки тысяч — по «митинговым» статьям напоминают практику «профилактирования», действовавшую в СССР с 1959 по 1987 год. «На одного посаженного — сотня «профилактированных» вне уголовного процесса. Так и теперь: на одно уголовное дело — около ста «подвешенных на крюк». И на претензии к россиянам: почему не выходите на площадь? — легко ответить: по тем же причинам, по которым 50 лет назад не выходили на площадь ни в Москве, ни в Киеве, ни в Тбилиси, ни в Вильнюсе. В 70-е «майданов» не было. Но человеческая мысль и действие в то время не остановились. Именно тогда советское общество приходило к пониманию: так жить нельзя!»