Вряд ли есть лучшее место, чем Двор Чести Папского дворца во французском Авиньоне, для осмысления одной из самых загадочных повестей Антона Чехова, в которой он, по мнению литературных критиков, ведет как спор с Гегелем, так и свой очень личный диалог с Создателем о смысле всего сущего. Спектакль по философской повести «Черный монах» в Папский дворец в июле привез режиссер Кирилл Серебренников, открыв искушенному и очень требовательному французскому зрителю нового Чехова.

В России Кирилл больше не ставит, так что выбор Двора Чести или иного французского дворца — не его личная прихоть, а суровый каприз эпохи. Но спектакль Серебренникова — не политический манифест, а глубокий смысловой анализ истории, времени и интимная попытка заглянуть внутрь самого себя. Причем заглянуть в себя должен был каждый, кому посчастливилось попасть на авиньонскую премьеру русского режиссера-изгнанника, чей спектакль впервые открывал знаменитый французский театральный фестиваль. Забегая вперед, хочу сказать, что и аншлаги, и «браво», и долгие аплодисменты стоя на всех десяти показах «Черного монаха» Серебренникова — это все тоже впервые.

В российских СМИ и блогосфере я нашла лишь три-четыре отзыва на «нишевых» культурологических ресурсах. Очевидно, что их авторы сам спектакль не видели и потому не могли впитать в себя всю атмосферу театрального события, заслуживающего отдельного повествования. Мне повезло больше, и потому считаю своим долгом специально для «Новой рассказ-газеты» рассказать о том, что и почему французские критики называют сегодня «новым русским театром, ошеломившим Европу».

То, что «Черный монах» в Авиньоне — это неординарное культурное событие для вальяжного и избалованного французского театрала, мне стало понятно, когда выяснилось: за полтора месяца до начала фестиваля все билеты на эту постановку были проданы. Нам чудом удалось попасть на последний спектакль, за что сердечное спасибо лично режиссеру и его труппе.

И это был единственный спектакль в Авиньоне, на который, как когда-то бывало в России, спрашивали лишний билетик.

Более 70 лет назад, когда фестиваль в Авиньоне задумывал его создатель, режиссер Жан Виллар, он сформулировал его концепцию так: театр для людей, а не для эстетов-интеллектуалов, не для избранной буржуазной публики. Он должен быть общедоступным и задавать вопросы, волнующие всех. Это подчеркивал и Серебренников, давая интервью перед началом фестиваля, и эта же демократическая идея пронизывает каждый прогретый солнцем камень в этом старом французском городе.

Обычно полусонный, чуть усталый и отмеченный печатью истории город в июле преображается — театр «бросается» на вас буквально из всех щелей. В Авиньоне нет вешалок — театр здесь начинается везде. Внутри крепостных стен старого города афишами покрыт каждый свободный булыжник, ими заклеены все двери и простенки, афиши висят многослойными рядами на веревках, как белье на прищепках. За этой лоскутной мозаикой даже теряется благородный, выцветший от многовековой истории песочный оттенок Авиньона — он превращается в яркий многоцветный и живой организм.

В течение месяца на всех возможных площадках идут сотни профессиональных и любительских представлений, многие драматические студии пользуются шансом показать себя (в городе, к слову, нереально найти отель или снять жилье на этот период. Сюда съезжается как профессиональная аудитория от министра культуры, директоров театров и режиссеров, так и обычные любители театра со всей Европы). Город превращается в театральный праздник, и каждый условный зритель чувствует себя частью священного действа — он тоже на сцене, и ему тоже рукоплещет весь Авиньон.

Мы окунулись в этот бурлящий поток всего на сутки. Потолкались по улицам, зашли поужинать в кафе, обсуждая предстоящее событие и выясняя, что все-таки хотел сказать Чехов и какие выводы сделали критики (а они уже больше века не могут прийти к единому мнению). Вдруг рядом оказывается франкоговорящая пара, девушка внезапно переходит на русский и спрашивает лишний билетик, рассказывая о том, что они всей семьей приехали сюда специально «на Кирилла» в надежде кого-нибудь уговорить и как-нибудь попасть в зал. Очень надеюсь, что им это удалось. К заходу солнца (во Франции стоит страшная жара, у которой есть свое название — «ла каникюль», и поэтому все спектакли назначаются на поздний вечер) мы добрались до площади Папского дворца, забрали вожделенные билеты в фестивальном киоске и зашли на кофе в бар за углом, где за стойкой встретили еще одну «родственную» душу — француза-театрала, начавшего знакомство с вопроса «Вы идете на «Черного монаха»?». Он рассказал, что ежегодно приезжает в Авиньон, является другом Оливье Пи (режиссера-организатора фестиваля), видел все спектакли и фильмы Кирилла Серебренникова (а это уже третья его работа в рамках фестиваля) и полностью очарован этой постановкой — «абсолюман формидабль».

Честно сказать, нас этот невыдуманный ажиотаж одновременно и удивил, и насторожил. Удивил и интересом французов, и их глубоким знанием творчества Кирилла Серебренникова, которого они действительно любят. А насторожил, потому что

Не все даже признанные эксперты чеховского творчества знают, как его трактовать, какой ответ дает Чехов на самые сложные вопросы мироздания. Разгадка нас ждала через несколько часов…

Идея постановки — 4 акта — версии одного и того же сюжета от лица каждого персонажа — 4 правды — дают больше возможностей для толкования смыслов, заложенных Чеховым, и как нельзя лучше раскрывает произведение. Даже тот, кто не читал повесть, впитывает в себя основные смысловые посылы по повторяющимся в каждом акте фразам. Каждое новое действие, новое высказывание героев словно разгоняет историю, топит в ней, заставляет смотреть на сцену как в зеркало.

Стартуют немцы, разгон берет Песоцкий (Бернд Граверт). Хозяин успешного имения и сада, он дает нам свое видение мира — обывателя и рачительного хозяина, лаконично и прозаично, тут мы как будто читаем классического Чехова. Его воспитанника Коврина (подающего надежды философа, приехавшего погостить из столицы) в первом акте играет сухой, нарочито отстраненный немец Мирко Крайбих, человек-ширма. Песоцкий не очень его понимает, да и не хочет (ему важен его «родительский успех», воспитал молодого гения как-никак). И для нас Коврин-Мирко — странный персонаж, красивый, успешный, не очень понятно говорящий. Все первое действие идет на немецком (с титрами на французском и английском, проецируемым на стену Папского дворца).

Второй акт — от лица Тани (старательной провинциальной барышни, дочери Песоцкого), причем от двух ее ипостасей одновременно: зрелой дамы (сербки Габриэллы-Марии Шмайде), рассказывающей историю с «высоты жизненного опыта», и влюбленной девчонки (Виктории Мирошниченко), проживающей жизнь прямо сейчас, на наших глазах. Коврина тут уже играет американец Один Байрон (обрусевший актер Гоголь-Центра), в повествование вплетается английский язык. Этот Коврин — совсем другой — очаровательный герой любовной истории, манящий невесту ораторскими талантами и репутацией молодого гения. В него моментально влюбляется весь зал (вместе с Таней). Девичье сердце бьется, пульс спектакля повышается, темп ускоряется.

В третьем акте — кульминация, действие буквально взрывается — это вихрем влетает на сцену новый Коврин (харизматичный Филипп Авдеев), который проживает свою историю на русском, на пике эмоций. Он весь — бешеный сгусток энергии, воздух накаляется от заряда его эмоций. Он настолько органичен в своем возбуждении и горячечном безумии, что с первых секунд видишь в нем оголенный нерв, — вроде бы классический Чехов, но поиск его нов и дерзновенен. Рефлексия достигает высшей точки. Коврин-Авдеев (которому вторят Коврин-Мирко и Коврин-Один), с одной стороны, ищет глубины духовного счастья, достигает творческого возбуждения, буквально бьется в конвульсии поиска смысла своей жизни. С другой — он же ищет спокойствие бытия, ему нужно соответствовать представлениям семьи Песоцкого, а значит — начать лечиться от галлюцинаций и стать нормальным. Нормальным по меркам окружающего его благополучного и живущего по правилам мирка.

В этом же акте появляется Черный монах — неземное создание, дух, почти бестелесное существо, мастерски воплощенное звездой Театра Наций Гургеном Цатуряном.

Монах не только главный герой четвертого акта, он — наша душа и помыслы, он — и есть мы, зрители в Папском дворце (тут невольно вспоминается персонаж «Молодого папы» Паоло Соррентино в озвучке Цатуряна). Постичь смыслы обычным людям не дано — на сцене чистое искусство во всех жанрах: видеоинсталляция на фоне меняющихся декораций, опера в исполнении Черного монаха с хором, балет (танец в стиле дервишей погружает весь двор Папского дворца в коллективную медитацию) и собственно театр на трех языках параллельно.

Два часа 40 минут без антракта зал почти не дышал. В цель бьет все: минимализм декораций, сложная сценография, феноменальный международный кастинг и бесподобная игра актеров, выверенный свет и видеопроекции на стене Дворца, живой и местами нецензурный перевод в субтитрах, костюмы (смена белых кед на белые резиновые сапоги в деревне — шикарная находка, наш сосед — французский критик — тут просто плачет).

Французская пресса еще несколько дней будет жить чистым восторгом, а сейчас публика молча встает, а потом — неспешно, взвешенно и взволнованно начинает аплодировать.

Это был спектакль-зеркало. Как и было задумано великим Чеховым.

Тот, кто пришел сюда за ответом на вопрос о смысле бытия, его не найдет. Потому что это спектакль-вопрос. Режиссер заставляет зрителя думать, спрашивать, плакать и искать. Искать себя. Познавать себя. Ведь именно это говорит чеховский Коврин: «Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть…» Эти финальные слова из Евангелия от Иоанна, прозвучавшие в Авиньоне, — не финал исканий, а их начало.