На акциях против «спецоперации» по всей России только по официальной информации МВД было задержано более 2500 человек, а по данным «ОВД-инфо» (организация включена Минюстом в список иноагентов) — более 4000. Люди, выходящие на площади, попадают в автозаки быстро — как правило, им удается протестовать считаные минуты. А «принимают» их жестко: кого тащат по брусчатке, кого хватают за руки и за ноги и относят к машине.
Среди митингующих — студенты, женщины, пожилые люди. Сейчас первые из получивших административные аресты начинают освобождаться. «Новая газета» публикует историю одного из них.
Задержание
Два омоновца ведут меня в автозак, заламывая руки так, чтобы я нагибался и видел перед собой только плитку Кремлевской набережной и собственные кроссовки. Если подать корпус еще ниже, их хват ослабнет и боль в плечах исчезнет. Но это только на пару секунд, пока они не вывернут руки еще сильнее.
— Руки на автозак, ноги расставь! — громко орет один из них, встав в полуметре от меня. — Шире! — снова кричит он и бьет берцем по моей ноге.
— Ты, блин, меня щас *** [побьешь], — говорит ему второй, которого он нечаянно задел. Оба смеются.
Захожу в клетку автозака, полицейский закрывает дверь на ключ и прислоняется к ней спиной. От растерянности я забываю поздороваться с задержанными, просто сажусь на последний свободный краешек деревянной скамьи. Кто-то из оказавшихся в автозаке просит воды, кто-то — провод для зарядки, кто-то составляет список наших фамилий, имен, отчеств, чтобы отправить в «ОВД-инфо», кто-то помогает девушке распутать ее косы — она вплела в них ленточки цветов украинского флага. Осознание того, что мы в одной лодке, приходит быстро. Тревога сменяется желанием помочь друг другу.
— Так, ребят, послушайте меня, пожалуйста, это очень важно, — слово берет Дима, аспирант юридического факультета ВШЭ. У него большие очки и лекторская манера речи. Он рассказывает про протоколы и про то, что в них стоит и не стоит писать.
Пока Дима говорит, все молча слушают, подавшись корпусом вперед. У 20 человек из 22 это первое задержание в жизни.
«Мне плевать, что ты подписывал»
Через полтора часа прибываем в ОВД «Свиблово». Покурить не дают, сразу отводят в просторный кабинет, где в обычное время проводятся занятия для полицейских.
— Если жарко — скажите, мы откроем окно. Кто хочет воду — вот бутылка и стаканы. В туалет мы вас водим по одному, есть желающие? — громко и уверенно говорит сотрудница, сидящая за столом напротив нас.
Мы отвечаем тишиной. Все молча чего-то ждут, никто ни с кем не разговаривает. Через минуту заходит один из заместителей начальника ОВД со своими подчиненными.
— Ребята, давайте так: быстренько сдаете нам паспорта, мы оформляем вам протоколы, вы их подписываете, и мы вас отпускаем. Потом в суде вам назначат штраф. Только не надо фотографировать нас или вести стримы, умоляю.
Так все и происходит. Майор полиции Кузоваткин, коренастый мужчина с уставшим лицом, начинает оформление протоколов. Описав все происходящее, поверх пустых полей задержанные вынуждены по злой иронии рисовать огромную букву Z, чтобы в протоколы ничего не добавили. Молодой предприниматель Вячеслав Реутов подписывает протокол, парня готовы выпустить из ОВД.
Звонок сверху. Майор заканчивает диалог, кладет трубку, берет протокол и разрывает его на куски.
«Не поедете вы домой», — заключает он и возвращает Славу в класс.
Статью решают переквалифицировать на более жесткую — с «нарушения установленного порядка проведения публичного мероприятия» на «действия, повлекшие создание помех функционирования инфраструктуры».
Через два часа в ОВД приезжают пятеро людей в гражданском, все в медицинских масках. Джинсы, деловые куртки, туфли; ничего примечательного в их одежде нет. Позже майор в дежурной части скажет, что это якобы были оперативники ФСБ.
Они вызывают нас по одному в коридор, где четверо молча стоят и смотрят, а последний, самый высокий, приказывает «встать к стенке», после чего начинает допрос.
За четыре минуты, что я с ним говорил, он не разрывает зрительный контакт ни разу. Его лицо в 40 сантиметрах от моего, так как он постоянно вытягивает шею вперед.
Выражение лица — как будто я наступил ему на ногу и не хочу извиняться, а голос на удивление спокойный, без резких интонаций.
Помимо провокаций типа «ты тут всех организовал?» и «сколько заплатили за митинг?» (кому-то из задержанных он задаст вопрос «зачем коктейль Молотова бросил?», кого-то посчитает «украинским шпионом»), спрашивает, кто я и зачем приехал в Москву из Железнодорожного (ему такой путь кажется далеким).
— Грушин Андрей Сергеевич, значит. — Он вертит в руках мой паспорт.
— А вас как зовут?
— Зачем тебе мое имя? Познакомиться хочешь?
— Хочу узнать, кто меня допрашивает.
— Это не допрос, мы разговариваем. Сергей меня зовут. Сергей Иванов. (Достает телефон.) Возьми паспорт, встань к стенке.
Начинает фотографировать.
— Я подписывал отказ от фотографирования.
— Да мне плевать, че ты подписывал.
Андрей Грушин. Фото из личного архива
Ночь проводим в квадратных камерах площадью 16 метров, свежий воздух дует только из зазора между полом и дверью и только тем двоим, кто постелил матрасы на полу. Остальные трое спят нарах, в жаре и духоте.
На одиннадцать назначен суд, в два часа мы выходим из зала судебных заседаний и ждем. Сотрудник выносит постановления, они практически не отличаются друг от друга.
Все виновны, всем административный арест. 10 суток девушкам и 12 суток юношам.
Исключения — три человека: бывший заключенный получает 10 суток, программист Миша — 11 суток, а стендап-комик Георгий Лешкашели — 15 суток. С чем связаны эти исключения, неизвестно.
Сахарово
Двое конвойных заводят 10 человек в 13-ю, последнюю камеру второго корпуса. Холодно. Вытяжки работают настолько сильно, что курить можно прямо в кровати; любой запах выветривается. Туалет, к нашему счастью, оказывается отдельной комнатой. Помимо прямого назначения, его используют как переговорку. Рядом — душ, но вода в нем бывает только дважды в неделю.
Дежурный свет над выходом не выключается никогда.
Мы берем черный мусорный пакет и трем его о синтетическое одеяло. Под действием электричества он обернется вокруг лампы, и ночью можно будет спать в темноте.
Белые металлические кровати напоминают койки из советских детских лагерей. Пластины, на которые кладется пыльный матрас, приварены далеко друг от друга, так что, если лечь на спину, одна половина тела всегда провалится.
В шесть часов утра на потолке камеры загораются яркие лампы; на них никто не реагирует. Через два-три часа сотрудники полиции вставят ключ в тяжелую дверь и двумя поворотами разбудят спящих. Завтрак: 70 граммов овсянки или пшенки, кусок хлеба и кипяток. Шесть человек усаживаются за стол, остальным приходиться ждать или есть на кровати — слишком тесно. Столешница из металла настолько тонкая, что поверхность прогибается в нескольких местах. Надо думать, куда поставить стакан, чтобы он не упал. Колбаса, сыр и печенье, которые передают наши родственники, — основа нашего рациона. То, что приносят сотрудники, — только перекус.
После завтрака в камеру заходит начальник спецприемника подполковник Лаврентьев с двумя полицейскими. У Лаврентьева глубокие голубые глаза, крепкое телосложение, низкий мужской голос.
— Как дела у вас, есть пожелания какие-то? — говорит он, глядя то ли на нас, то ли сквозь нас.
— Ночью очень холодно, можно температуру в комнате повыше сделать?
— Холодно вам? Я вот утром, — здесь он улыбается, — люблю к жене прижиматься.
Учтиво киваем. Ждем чего-нибудь еще.
— А температуру в комнате можно поднять?
— Не поднимается она, скоро потепление будет, ждите.
Каждый день он обходит 39 камер и почти в каждой говорит о том, как любит прижиматься к своей жене. В спецприемнике по этому поводу существуют локальные мемы. Но вопрос с холодом это никак не решает.
Фото: РИА Новости
Дальше по расписанию прогулка — 60 минут на улице в клетке размером 50 х 10 м. Я иду по периметру, отсчитывая круги.
Пятый круг. Люди обмениваются новостями, бегают, подтягиваются на решетке, пинают сделанный из одноразовых прозрачных простыней мяч, наволочки рвут себе на шнурки (все, что хоть как-то напоминает веревку, изымается или обрезается при доставлении сюда). Если сотрудники на смене неопытные, курящие и некурящие камеры выйдут гулять одновременно, и тогда примерно на девятом круге над клеткой повиснет облако дыма, не дышать которым не получится ни у кого.
Тридцатый круг. Останавливаюсь, чтобы послушать историю Славы, услышанную им самим от других.
— Короче, полицейские приводят в камеру новенького. — Слава делает паузу, чтобы затянуться сигаретой. — Он заходит, у него сидящие там спрашивают: «Сиги есть?» Он говорит «нет», ну и ему выписывают два раза по *** (лицу).
— А дальше?
— Парня этого переселили, а тому, кто в *** (лицо) дал, продлили срок на трое суток.
Мораль такая: в некоторых курящих камерах сигареты — своего рода валюта, и если человек не делает вклад в общий бюджет, он становится нежелателен.
Случай этот, конечно, исключительный, но он хорошо показывает, чем в подобной ситуации может стать сигарета. В среднем арестанты курят полтора-два блока в день на 10–13 человек.
37-й круг. Через решетку, разделяющую две прогулочных площадки, я протягиваю руку тому самому бывшему заключенному, получившему на двое суток меньше остальных парней.
Примерно на 54-м кругу полицейские зовут нас обратно в камеры. Шагая по длинному коридору, слышу голос Юлии Галяминой, громко отчитывающей полицейских: они вынесли из камеры пластиковую посуду, которую девочки специально откладывали, чтобы по освобождении отнести в переработку. Даже находясь в спецприемнике, она продолжает читать лекции по коммуникативным практикам и консультировать задержанных студентов по дипломным работам. Я просил сотрудников передать ей записку с вопросами для интервью, но они отказались, сославшись на правила.
В обед на первое дают уху или щи, вполне съедобные, только сильно разбавленные.
Второе блюдо — рис, макароны или перловка, сваренные без соли. К ним идет «печень митингующего, содранная с асфальта» или рыбная котлета.
Последняя заслуживает отдельного материала. По консистенции это снег с грязью, по вкусу примерно то же. От осознания того, что в создание чего-то подобного были вложены деньги налогоплательщиков, болит голова. После начинается тихий час — 240 минут полной тишины. Бо́льшая часть арестантов в это время читает. Из местной библиотеки — так называют полку в кабинете сотрудников, с которой можно брать книги, — мне достался роман Данилевского «Беглые в Новороссии», «Зонтик для террориста» Иори Фудзивары и «Братья Карамазовы» Федора Достоевского. Все так или иначе связано с преступлениями и их последствиями. Помимо этого, есть «Духовный хлеб на каждый день для мальчиков и девочек» и книга для личностного роста про «Ген богатства». Последняя особенно потрепана, страницы сильно помяты, на обложке пятно от кофе. По всей видимости, здесь к ней особый интерес.
Преподаватель Максим, сидя на кровати, пишет на листах А4 свой учебник по геометрии. По его работам занимается 400 школ, составленные им задачи есть в ЕГЭ. 6 марта он опубликовал пост в Facebook*, в котором рассказал о своем задержании. Некоторые ученики его поддержали.
— Учителя [в школах] шепчутся, боятся хоть что-то сказать. Основная масса в ужасе, — разговаривает он так, как будто его пригласили на урок риторики, чтобы показать детям, как это нужно делать, — а из учеников всем, кто более-менее нормально занимался, не может нравиться это дело (имеется в виду «спецоперация»). Они всё понимают, но это еще не значит, что у них есть активная гражданская позиция.
Раньше он волновался о том, что к его семье придут сотрудники правоохранительных органов, и о том, что его могут лишить работы. Теперь страшно только последнее. 12 марта участковый вместе с человеком в гражданском постучались в дверь его дома, но 17-летняя дочка Максима их не пустила.
Примерно в 17.00 ужин: одно из блюд, которое обычно дают на обед. Размер всех порций такой, какой я дал бы своему коту, если бы в холодильнике не оказалось корма (после 12 суток содержания лично у меня новых проблем со здоровьем не появилось, только похудел на три килограмма). На питание одного административно задержанного государство тратит около 289 рублей в сутки. Помимо еды, сюда входят 3 стакана, 3 ложки и 5 мисок, все из пластика.
Вечером заходит сотрудник и на 150 минут выдает старый кнопочный телефон. Мы вставляем сим-карты, звоним нашим родственникам. Новостей они почти не рассказывают: либо боятся расстроить, либо просто боятся. Ксюша, студентка 4-го курса факультета журналистики, говорит, что информационный пузырь, который нам искусственно создали, пошел ей на пользу — ее тревожность снизилась. Думаю, это правда для большей части арестантов. Если ни о чем не слышишь, кажется, ничего не происходит.
— Все нормально, мам, я в тюрьме… — говорит Георгий в трубку.
Мы громко смеемся. В тюрьмах сидят те, кто нарушает Уголовный кодекс. В спецприемниках — те, кто нарушает Административный.
Дима, тот самый юрист, консультировавший нас в автозаке, быстрыми шагами ходит из угла в угол и рассказывает про Гуго Гроция, голландского юриста XVII века, интерпретировавшего идеи Саламанской школы. Георгий пишет на туалетной бумаге, теперь уже больше похожей на свиток папируса, сюжет для своей видеоигры. С первого дня содержания он объявил голодовку, но не из политических мотивов, а из морально-нравственных.
— Понимаешь, — он говорит очень громко и излишне четко, как будто выступает в зале без микрофона, — я хочу посмотреть, на что я способен.
Пять дней держится, потом сдается. Мы поддерживаем его решение начать есть. Наверное, у каждого из нас есть причины заботиться о себе.
Стучатся в дверь.
— Лешкали, на выход!
Передачка от родных, ее нужно проверить и подписать документ о получении.
Логики в том, что пропустят, а что нет, немного. Нарды, яблоки, гель для душа — можно. Карты, груши, шампунь — нельзя.
Гель для душа два в одном — можно. В итоге всем приносят одно и то же: печенье, хлеб, орехи, книги, одежду. Георгий возвращается с огромной сумкой из IKEA, мы встречаем его аплодисментами. Вся еда у нас общая, все берут кто что хочет, и всем хватает.
В 22.00 свет в комнате выключается. Книги откладываются, телефон возвращается сотруднику. Он просит подписью подтвердить то, что нам дали сегодня возможность поговорить с родными:
— В пятой колонке распишитесь, пожалуйста.
Мы смеемся над «пятой колонкой». Он понимает, что к чему, и тоже смеется. Через два часа все устают от разговоров друг с другом и ложатся спать. Завтра все повторится.
Дарья Аксенова говорит: «Досадно, что такое место носит имя такого человека». Справедливости ради, деревня Сахарово существовала задолго до рождения известного академика. И даже если бы она была названа в честь Андрея Дмитриевича, дело не в месте, а в людях, которые в нем находятся.
Андрей Грушин — специально для «Новой»
