Студент Санкт-петербургского Горного института Всеволод Гаршин готовился к экзамену по химии, когда вдруг принесли манифест о войне. Гаршин бросил химию, бросил институт, поехал в Кишинев и там вступил вольноопределяющимся в Болховский пехотный полк.

Только что он был штатский, гражданский, совершенно не военный человек, а вот уже апрельским днем 1877 года идет в строю с другими солдатами, в шинели, с винтовкой в руках, с ранцем на спине.

Никогда он не мечтал быть военным, никогда не прельщали его подвиги на поле боя, да и армейская рутина была ему неинтересна, скучна. И вот — шагает длинными переходами по сорок верст в день в сторону войны.

Никогда он не думал о Турции, никогда не ненавидел турок, никогда не интересовался тем, что сейчас назвали бы «геополитикой», — и вот теперь с каждым шагом приближается к местам, где разгорается русско-турецкая война.

Так почему же?

Не мог Всеволод Гаршин, молодой студент некрепкого сложения, с тонкими чертами лица, застенчивый, скромный, согласиться с тем, что на войну пусть идут другие люди, а не он.

Очень трудно понять, как он смог. Сейчас людей готовят, тренируют, а Гаршин кроссов не бегал, в турпоходы не ходил. Но шел, как все, то в жару, то под дождем сорок верст в день. Колонна растягивалась, сотни отстающих, еле бредущих, стерших ноги, ищущих тени, сидящих в полуобмороке, но он ни разу не упал, ни разу не отстал. На привале, когда солдаты из крестьян без сил валились на землю, он собирал у них котелки и шел за водой. Рассказывал им истории. Чем держался? Не мускулами, нервами.

Самый большой переход был до Рымника — пятьдесят верст. Без воды. Он выдержал, а потом — первый и единственный его бой под Аясларом, где он, лежа в кустах, кричал солдатам своей роты, прятавшимся за деревом от турецких снарядов, что дерево их не спасет, чтобы уходили. А они его не слышали. Он прибежал и увел их — молоденький солдатик из студентов спас парализованных страхом взрослых мужчин из крестьян. И тут же вскоре его ранило в ногу, удачно ранило, как он потом писал матери из госпиталя, потому что пуля прошла между костью и артерией, не задев их.

Так кончилась для Гаршина война.

Так что же такое для него была война?

Русско-турецкая война 1877 года и сейчас описывается в энциклопедиях и монографиях как нечто возвышенное, с планами полководцев, с маневрами армий, как нечто такое, в чем был смысл. Война предстает как ряд красивых картин: Осман-паша, отдающий саблю императору Александру II, череда подвигов, сражений, штурмов. Но молодой студент Гаршин, в госпитале писавший свой первый рассказ «Четыре дня», уже знал всю правду о войне, эту воспаленную, ужасную, отчаянную и почти невыразимую словами правду. Но он смог ее выразить, смог погрузить каждого, кто читает гаршинские страницы, в бред и бессмыслицу войны. От этих немногих страниц больно, они ослепляют сознание белым сиянием бреда, они сжимают горло страшной сухостью жажды того, кто раненый валяется на солнцепеке неизвестно где, неизвестно зачем и почему. А рядом с ним лежит убитый им турок.

«А этот несчастный феллах (на нем египетский мундир) — он виноват еще меньше. Прежде чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слышал ни о России, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошел. Если бы он не пошел, его стали бы бить палками, а то, может быть, какой-нибудь паша всадил бы в него пулю из револьвера. Он шел длинным, трудным походом от Стамбула до Рущука, мы напали, он защищался. Но видя, что мы страшные люди, не боящиеся его патентованной английской винтовки Пибоди и Мартини, все лезем и лезем вперед, он пришел в ужас. Когда он хотел уйти, какой-то маленький человечек, которого он мог бы убить одним ударом своего черного кулака, подскочил и воткнул ему штык в сердце.

Чем же он виноват?»

«Это сделал я».

«Убийство, убийца… И кто же? Я!»

Мертвый турок спасает раненого русского, лежащего на убийственном солнцепеке, тем, что у него есть при себе фляга с теплой водой.

Тепло, тепло… Первое ощущение жизни у Всеволода Гаршина — ощущение тепла на руках кормилицы.

С трех лет читал. Был заядлый маленький книгочей, не расставался с книжками, спешил скорее выйти из-за обеденного стола — раскрытая книга ждет. В семь лет прочитал «Собор Парижской Богоматери», в восемь был усердным читателем «Современника». Уже будучи взрослым, вспоминал: «Что делать» читал, когда Чернышевский сидел в тюрьме (то есть в 1862 году, когда Гаршину было семь). Прежде чем начать жить, прежде чем выйти в жизнь, уже знал жизнь во всей ее широте и глубине — по русской литературе.

На войне война разоблачилась перед ним. Шел туда полный представлений и слов — о близости к народу, о необходимости быть там, где все, в одном ряду со всеми, а вышел — с голым знанием: война — это убийство.

Война — это зло в своем самом прямом, самом явном виде.

Но разве только война? Но разве зло только на войне? С тех пор как Гаршин с простреленной ногой вернулся с валахских полей, он стал вдруг видеть жизнь насквозь, сквозь все ее обертки и украшения. И там, в ее глубине, ее сердцевине — зло.

Как люди не видят этого?

Вид проституток, падших женщин, стоявших на улицах, был невыносим для Гаршина. Все равнодушно шли мимо, а он не мог пройти мимо, его душа корежилась от сочувствия к погубленным жизням, ему было больно от их унижения. Такой, с горящей душой, с пылающими ушами и щеками, взволнованный, растрепанный, он прямо с улицы явился к обер-полицмейстеру Козлову и попробовал ему объяснить, что так нельзя!

Тот ничего не понял.

Везде, на каждом шагу, Гаршин видел открытое, беззастенчивое, явное зло, которое люди как будто договорились не замечать. А он видел и ничего, кроме этого, тогда видеть не мог. На заводе внутрь котла забирался человек и держал клещами, наваливаясь на них грудью, конец заклепки, по которой другой рабочий снаружи бил молотом, расплющивая ее шляпку. Такого рабочего звали глухарь, потому что он терял слух, сидя в сотрясаемом ударами котле. «Правда, и мрут они, как мухи: год-два вынесет, а потом если и жив, то редко куда-нибудь годен. Извольте-ка целый день выносить грудью удары здоровенного молота, да еще в котле, в духоте, согнувшись в три погибели. Зимой железо мерзнет, холод, а он сидит или лежит на железе. Вон в том котле — видите, красный, узкий — так и сидеть нельзя: лежи на боку да подставляй грудь».

«Вот он сидит передо мною в темном углу котла, скорчившийся в три погибели, одетый в лохмотья, задыхающийся от усталости человек. Его совсем не было бы видно, если бы не свет, проходящий сквозь круглые дыры, просверленные для заклепок. Кружки этого света пестрят его одежду и лицо, светятся золотыми пятнами на его лохмотьях, на всклокоченной и закопченной бороде и волосах, на багрово-красном лице, по которому струится пот, смешанный с грязью, на жилистых надорванных руках и на измученной широкой и впалой груди. Постоянно повторяющийся страшный удар обрушивается на котел и заставляет несчастного глухаря напрягать все свои силы, чтобы удержаться в своей невероятной позе».

Что делать? Куда бежать, кому кричать, что так не может быть, что человека убивают в этом котле, что так нельзя?

Многие люди, кто знали Гаршина, говорили о нем, что он был очень красив, скромен, тих, никогда не говорил о себе, в общении даже с незнакомыми людьми был «задушевный, почти нежный», испытывал отвращение к рекламе, был открыт и искренен до такой степени, которая даже и не принята в обществе, а Репин, трижды писавший его, называл его ангелом. «Когда Гаршин входил ко мне, я чувствовал это всегда еще до его звонка. А входил он бесшумно и всегда вносил с собою тихий восторг, словно бесплотный ангел».

20 февраля 1880 года ровесник Гаршина Ипполит Млодецкий на улице стрелял в графа Лорис-Меликова, назначенного императором Александром II всероссийским диктатором. Покушение не удалось, Млодецкий только шинель графа простелил. Он не был членом «Народной воли», он только разделял ее убеждения и действовал на свой страх и риск. И теперь должен быть повешен.

Вот как — повешен? Вот приедет из Москвы палач (своего в Петербурге не нашли), на помосте накинет Млодецкому на шею веревку, а вокруг, за спинами солдат, будут на стульях и ящиках сидеть люди, пришедшие смотреть на казнь. Многие покупали места в первых рядах, немало стоили эти места, а некоторые и перепродавали. Выгода! На глазах у всех ясным зимним днем будет прекращена человеческая жизнь, та самая единственная, неповторимая, какой никогда больше не будет, даже если человечество просуществует еще миллион лет, — жизнь человека будет прекращена на виду у всех, и все будут жадно, с большим интересом смотреть на веревку, на палача, на искривленную улыбку на лице Млодецкого, на скамейку под его ногами…

Художник Русанов вспоминал, что «мы уже давно улеглись… а Гаршин все еще был на ногах, нервно бегал по комнате, что-то писал — и рвал, и опять писал, пил воду стакан за стаканом, ломал в отчаянии руки, сдерживая рыдания, наконец, наскоро накинул пальто и шапку и выбежал». В шесть утра Гаршин пришел к Лорис-Меликову и через дежурного офицера передал ему свою карточку. Тот, как ни странно, знал писателя Гаршина и помнил добровольца Гаршина, которому прострелили в бою ногу. Разговор их проходил без свидетелей.

Млодецкого повесили. Последние его слова были: «Я умираю за вас».

Жить не мог Гаршин с этой болью, бросился вон из Петербурга, сам не зная куда, сам не зная зачем. Жизнь давила его, сдавливала, терзала. Частицу себя он мог оставить на бумаге, когда подолгу, мучительно писал рассказы, которые людям нравились (на публичных чтениях его встречали овацией), а ему нет; но, как ни старался, а не мог вытащить из себя этот комок кровавый, оплетенный нервами, боль свою. В груди, в душе у него болело, особенно весной, в апреле, в мае. В Харькове в один из таких дней он пришел к знакомому: «Скучно мне — тоска. Хочу покататься верхом. Дайте лошадь» — и ускакал в Орловскую губернию, но по пути вел себя так странно, говорил странно, да к тому же пытался продать лошадь, что его в конце концов задержали и в смирительной рубахе вернули домой.

Сам он смирительную рубаху называл «сумасшедшей рубахой».

Герой рассказа одержим мыслями о зле. Как победить его, как вытравить зло из человеческой жизни? Никому это не удалось, ни Христу, ни Будде… Из этой мысли нет выхода, это мысль-тупик. Но раз подумав, от нее не отвяжешься, и она замучает человека. Состояние Гаршина было «столбняк, прерываемый беспричинными слезами».

И бессонница. Он не мог спать. Вечное возбужденное бодрствование съедало его. Подняв воротник пальто, он бродил по пустынному ночному Петербургу. «Еще только час! Еще семь часов до света! Тогда эта черная, полная мокрого снега ночь уйдет и даст место серому дню. Пойду ли я домой? Не знаю; мне решительно все равно. Мне не нужно сна». Да, не нужно; и герой его рассказа не спит десять суток, все время находится в движении и умирает.

Сумасшедшим его считали многие. Софья Андреевна Толстая, мельком видевшая его в Ясной Поляне, называла его так. Люди, рассматривавшие портрет Гаршина работы Репина, находили у него взгляд безумца. Профессор Ковалевский называл его «маниаком». И действительно, ну не маньяк ли: в мире, где можно устроиться с комфортом, терзает себя мыслями о зле и доводит себя до отчаяния, до мрака, до безумия?

В этом состоянии он жил и даже служил секретарем в железнодорожной конторе. Должен был служить, на литературные заработки прожить не мог — писал медленно и немного. На службу не ездил, а плавал — на пароходике по Фонтанке через весь город, куда-то на дальнюю окраину. Чтобы хоть как-то успокоить нервы и отвлечь себя от себя самого, дома переплетал книги. Но возбуждение и одновременно самоуглубление его было видно многим: то он в комнате неостановимо ходил вдоль стен, то, разговаривая, беспрерывно брал безделушки с этажерки и ставил их на место.

У тонкого, доброго, хорошего Гаршина была в клочья разодранная душа. В клочья — с детства, когда отец и мать, ушедшая от отца, яростно тянули его, пятилетнего, каждый в свою сторону; в клочья — с тех раскаленных дней 1877 года, когда он увидел, как солдатик Сидоров упал на колени, жалобно посмотрел на него, и изо рта у него пошла кровь; в клочья, потому что мать его, сильная женщина с тяжелым взглядом, непотребным словом обозвала его жену Надежду, и отношения с матерью были кончены; для кого-то жизнь как жизнь, а для него невыносимое страдание.

К беременным женщинам Гаршин относился с трогательным почтением и преклонением. Если видел такую, хотел подать ей руку, помочь, окружить заботой. Когда жена его брата родила, с каким наслаждением он держал младенца на руках. Хотел детей. Но детей у них с Надеждой не было, а вернее, тут были другие, совсем другие дети. Она была молодой врач, каждый день в дверь гаршинской квартиры стучали — знали, что она ходит по больным бесплатно, — и она тотчас шла по вызову в сопровождении мужа в какие-то клети, дыры, подвалы, где на придвинутой к мокрой стене узкой кровати в лихорадке лежал ребенок в лохмотьях. А иногда — два. Но он не спускался с ней в подвал, он оставался на улице и ждал ее у двери, потому что это было для него уже слишком, такие дети.

Она ненадолго вышла из комнаты в их квартире — Гаршин лежал в кровати, — а когда вернулась, увидела смятую пустую постель. Дверь в квартиру распахнута. Она выбежала и, перегнувшись через перила, увидела внизу, на дне лестничных пролетов, то, что никогда не забудет, до самой своей смерти в блокадном Ленинграде: разбитое, распластавшееся тело и обращенное вверх, к ней, его милое, любимое, прекрасное лицо.