1.

Полвека назад популярный фантаст Сакё Комацу написал роман «Япония тонет» (в русском переводе — «Гибель дракона»). На родине сразу разошлось 4 миллиона экземпляров. По книге сняли несколько фильмов и сериалов, включая мультипликационный на «Нетфликсе». Книга вошла в современную мифологию, и ее вспоминают всякий раз, когда на архипелаг обрушивается очередное стихийное бедствие. Работая над книгой девять лет, Комацу написал ее в духе добротной НФ. В ней подробно объясняется про подводную геологию, тектонические сдвиги и прочие вполне достоверные научные подробности. Эти необязательные знания остроактуальны для жителей островов, постоянно переживающих землетрясения. Начинается все с того, что одно из них настолько могучее, что уничтожит Японию, не часть, а целиком и буквально. Дальше этот роман-катастрофа рассказывает, как мир справляется с этим экстраординарным бедствием.

и вспомнил я об этой апокалиптической истории по другому поводу. В романе Комацу политики, понимая, что цунами смоет всю нацию вместе с ее культурой, решают спасти свой народ, расселив его по всему миру. Япония исчезнет, но японцы сохранятся и воссоздадут в чужих краях свою культуру, обычаи, религию, а главное — язык. Так, даже лишившись родины, Япония спасется, ибо, в конечном счете, она не «почва», а «кровь», другими словами — совокупность всех тех этнокультурных черт, что делает японцев самобытным и неповторимым племенем, подлежащим сбережению ценой тотальной эмиграции.

Кстати сказать, я живу на том берегу Гудзона, где делю окрестности Нью-Йорка с четвертью миллиона японцев. Задержавшись в Америке на время или навсегда, они соорудили себе карликовую родину: насадили лес сакур, устроили дзен-садики, открыли множество ресторанов, огромный книжный магазин и другой, поменьше, — с мангой и игрушками. Есть здесь и мебельный салон для тех, кто еще умеет сидеть, обходясь без стульев. И школа традиционного рукопашного боя для младших школьников. Тут же стоит грандиозный супермаркет, копирующий тот, что я посещал в Токио, даже яйца в нем продают с Хоккайдо. И повсюду висят объявления с предложениями научить малышей японскому языку и его зверски сложной письменности.

Несмотря на обильный островной прейскурант, дети, которые возвращаются из Америки домой, должны пройти интенсивный курс реадаптации, помогающий им вновь стать настоящими японцами.

Но в книге, которую я тут вспомнил, никому никакого возвращения не светит. И вопрос, который описанная ситуация ставит перед читателями, заключается в том, как может выжить диаспора с исчезнувшей метрополией?

Это, конечно, фантазия, действительность выглядит проще, хотя немногим веселее. На наших глазах реализуется тот кошмар, который мы так долго откладывали.

Я всегда объяснял иностранцам устройство эмиграции на примере срисованного из учебника физики сообщающегося сосуда.

И наоборот: свобода в метрополии перегоняет туда все живое из нашего колена этого самого сосуда. Я видел, как этот нехитрый механизм работал после отмены цензуры. Теперь нас ждет откат.

2.

Эмиграция делится не на поколения, а на волны. Мы всегда считали их по вождям. Первая бежала от Ленина, Вторая — от Сталина, Третья — от Брежнева, про Четвертую и спрашивать нечего. Конечно, за последние тридцать лет хватало и других эмигрантов, но это был постоянный, как из многих стран, прилив, ничем не похожий на то, что происходит сейчас: цунами.

Никто еще ничего не подсчитал — рано и некому, но передо мной лежит свежий выпуск «Нью-Йорк таймс» с шапкой: «Самый массовый исход из России со времен революции». В статье вспоминают наших — Довлатова, Бродского, и не в пользу тех, кто выбирается из России сегодня.

— «Третью волну, в отличие от Четвертой, — пишет автор, — на Западе привечали как диссидентов, которые помогут свалить коммунизм и завершить Холодную войну».

Я бы этого не сказал.

кормили кроликов в лаборатории, работали массажистами и, конечно, таксистами. Но никто не жаловался, поскольку мы с собой привезли по 90 долларов на нос, от Запада ничего, кроме свободы, не ожидали, радовались, что унесли ноги, читали «Золушку» и верили в нее.

Разница между волнами в другом. Мы приезжали представителями порабощенного населения, мечтавшего «вырваться из-под власти чудовищной идеологии и сбрендивших кремлевских старцев». Так с риторическим азартом писали эмигрантские газеты — и не без основания. Я не встречал несогласных с этой формулировкой, собственно, поэтому мы ее и выносили за скобки. СССР населяли невольные рабы режима, и никому не приходило в голову спрашивать, какой рейтинг у Брежнева. Считалось, что ниже плинтуса. Теперь, наученный опытом более или менее свободного волеизъявления народа, я в этом не так уверен, но тогда никто не сомневался, что советскую власть любить некому и не за что. Поэтому мы ее и бросили.

Четвертую волну встречают по-другому. Уже потому, что на Западе выходцы из России в эти дни появляются вместе с ее жертвами — беженцами из Украины, поэтому сперва необходимо отделить одних от других. И если раньше все мы — от евреев и грузин до узбеков и якутов — считались условными «русскими», то теперь уж украинцев никто ни с кем не спутает.

Но и без этой важнейшей оговорки Четвертая волна внушает подозрение, потому что непонятно, зачем россияне отдали свою свободу и на что, кроме Крыма, ее обменяли. Другими словами, мы приезжали врагами тоталитарного режима, они это еще должны доказать недоверчивому Западу, где быть и слыть русским сегодня не очень-то комфортно. Но главное все-таки в другом.

3.

Никто не знает ни меры их искренности, ни уровня их упертости, ни даже их числа. Достаточно и того, что они составляют большинство, и страна, которую беглецы считали своей, досталась в наследство чужим.

Мы не знали этого трагического опыта, ибо считали запертых в СССР заложниками, ждущими и жаждущими свободы, правды и наших слов. Каждый эмигрантский автор мечтал любыми путями (от радиоволн до там- и самиздата) добраться до соотечественников, веря, что эмиграция найдет себе лучших читателей в метрополии. Так оно и вышло, и в пору эйфории каждый голос из-за рубежа оказался нужным и важным. Настолько, что, как говорил ехидный Бахчанян, Солженицына не печатали только на деньгах. В те дни Третья волна шалела от счастья, и даже трезвый Бродский говорил, что русская жизнь изменится навсегда, когда напечатают всего Платонова.

30 лет спустя она действительно изменилась: так резко свернула обратно, что на крутом вираже истории из нее сейчас вываливается Четвертая волна. Чувствуя себя несовместимой со страной Путина, она разбредается по миру, чтобы присоединиться к новому типу эмигрантов — глобальным русским.

Первая волна мечтала вернуться в освобожденную от большевиков Россию, за что пили шампанское в каждый Новый год. Вторая волна, самая несчастная, в это уже не верила и видела отечество только в кошмарных снах. Мы, плоть от плоти советской страны, чувствовали себя отдельным руслом, рассчитывая, и не без основания, слиться с родной рекой, вернув в нее все, что без нее написали и сделали. Четвертой волне надеяться не на что: она уже пожила на свободе и выяснила, что большинство предпочитает без нее обходиться.

Лишенная наших иллюзий новая эмиграция будет вынуждена построить свой мир из себя и где придется: в ближнем и дальнем зарубежье, в привычных или экзотических краях. У этого мира будут столицы по совместительству — вроде Вильнюса, Таллинна или моей Риги, где уже собралась на зависть блестящая компания. Здесь, на новой земле, Четвертой волне предстоит решать старые проблемы на новый лад.

Сумеют ли, как в романе про утонувшую Японию, глобальные русские сохраниться в отрыве от идеологически гомогенной родины, исключившей их из себя?

Что и как в него войдет из общего наследства? И что вернется, когда и если метрополия опять всплывет из пучины?