Петр Саруханов / «Новая»
1
Спецоперация ознаменовалась спецэффектами, один из которых привел меня к врачу.
— Сердце болит, — пожаловался я ему, но он мне не поверил.
— Это не сердце болит, а душа.
— Так ее же, как учите вы, доктора, нету.
— Как это нету?! — взвился мой врач, и я вспомнил, что в окопах нет атеистов.
Драма нашей биографии в том, что мы стареем по календарю, а жизнь развивается квантовыми скачками, как у Хармса: «трах! — и облысела».
И все, что было раньше, требует кардинального пересмотра. Оказывается, мы жили не там и не тогда, как все считали еще вчера.
И я это говорю даже не о Востоке, а о Западе, который враз нашел себя, на что уже давно не рассчитывал.
Чтобы оценить размах этого концептуального переворота, надо вспомнить, что все последние годы, месяца, хотя бы и недели Запад себя хоронил. Причины хронической болезни разнились в зависимости от того, кто ставил диагноз, но факт опасной хвори считался — и справедливо — бесспорным.
По-моему, тяжелее всех страдала Америка. Годы правления Трампа не разделили, а развалили страну на две неравные (как считает каждая) стороны. Примирить их не могли ни суд, ни выборы, ни Конгресс, ни пресса, ни законы, ни общественное мнение. И это значит, стенали обозреватели, что и американская, самая старая в мире демократия, себя изжила, перестала работать, а главное, потеряла способность к регенерации. Отрезанная так называемой «большой ложью» об украденных выборах, огромная часть страны выпала из политической, да и обыкновенной реальности, и все, кто об этом говорил, превратились, что и по себе знаю, в непримиримых врагов.
Сегодня мне самому странно перечитывать этот абзац, как будто он начертан клинописью и рассказывает о шумерских распрях. В одночасье устарело все, что занимало наши мысли и омрачало наши дела. В опустевшем храме внутренней политики остался один Трамп, который и в эти дни умудрился назвать гением российского президента, но не нашел, мягко говоря, понимания.
События на Востоке радикально повлияли на Запад уже тем, что мгновенно прекратились бесконечные и тоже свирепые «культурные войны» в американском обществе. Внезапно до невероятности утратило внятный смысл само деление на левых и правых, на либералов и консерваторов, на голубей и ястребов. Перед новой, вернее старой, но давно забытой опасностью потеряло актуальность все, чем жили газеты — от ковида до экологии. Конечно, эти животрепещущие проблемы не исчезли, а просто отодвинулись на второй план, пропустив на первый фундаментальный, субстанциональный вопрос: что такое Запад?
2
В разное время он назывался по-разному. В холодную войну Запад чаще именовали «свободным миром», который мог включать и Восток, вроде Японии. Отличительным признаком тогда была идеология, которая отталкивалась от несвободы. Это упрощало счет и отделяло Первый мир от Второго, где исповедовали коммунизм и царило рабство.
Мое поколение выросло с этой простой и безошибочной политической картой, твердо зная, кому не повезло и кому посчастливилось. Вопросов тут не было. Но последние тридцать лет идеологическая борьба вроде бы исчезла, уступив место экономике. Идеалы свободы и демократии, которые показались устаревшими и банальными, сменились «Макдоналдсом». Популярная все эти годы гипотеза гласила, что под золотой аркой мирно жуют бургеры все страны и народы по пути в тот средний класс, которому нужна не кровь, а кетчуп.
Я сам видел, как эта теория работала, когда
после 13 американских лет приехал в Москву, угодив в аккурат к открытию первого «Макдоналдса». К нему перекочевала очередь от мавзолея: от мертвого к живому, пусть и незатейливому.
Тут начинался Запад. Бургер, явно уступающий настоящей котлете, напоминал эктоплазму на спиритическом сеансе. Потустороннее пересекло границу двух миров и, материализовавшись, стало видимым, осязаемым, почти съедобным. Получалось, что голоса из радио не врали, и Запад теперь начинается на Пушкинской площади, что наверняка бы обрадовало самого Пушкина.
Золотых арок, однако, становилось все больше, а миров становилось все меньше. Первый и Третий оставались на своих местах, а Второй исчезал, скукожившись до Северной Кореи и Кубы. Процесс тихих перемен постепенно размывал само понятие «Запад». Когда с ним перестали спорить, забылось, на чем он стоит. А теперь вспомнили.
Еще с месяц назад Запад представлялся фиктивной общностью, которую разъедала отдельная история, частные интересы, сытая лень, эгоизм богатых, зависть бедных и плохо скрываемая неприязнь на обоих берегах Атлантического океана.
Сегодня все изменилось с реактивной скоростью. Угроза с Востока кристаллизировала Запад, сделав возможным то, что ему удается лучше всего, — возрождение. Сразу, без споров и проволочек, вернулись первоначальные представления о святых источниках Нового времени: о правах человека и его обязанностях, о свободе и демократии, о кошмаре единовластия и духе закона, о ценности бесспорных истин и безмерной цены лжи. Вместо постмодернистской относительности всего на свете пришел явный и универсальный пафос просвещения, на котором выросла не европейская, и даже не западная, а любая цивилизация.
Такое уже бывало, причем в самые мрачные часы истории: Ренессанс пришел после чумы.
