— Вы, прямо скажем, не первый человек, который приходит на ум, когда говорят о политических уголовных делах. Поэтому хочется спросить: ожидали ли вы, что [применение уголовной статьи о фейках про российскую армию] начнут именно с вас?

— Ну слушайте, как можно ожидать такого? Когда ты находишься снаружи этого абсурда, то все равно, даже имея самую богатую фантазию, сложно представить, что окажешься в эпицентре.

— А почему, думаете, начали с вас?

— Я много об этом думала, и мне показалось это очень логичным. Вроде бы на поверхности лежит [идея] обвинить какого-нибудь радикального журналиста или политического обозревателя, блогера. Но когда я прочитала речь Путина [о «пятой колонне»], то поняла, что подхожу безупречно.

Большего антагониста обывателю представить сложно. Все уже привыкли к каким-то протестным крикам, а тут

Не понимаю, правда, как я заработала, ведь я только платила зарплаты и налоги. (Смеется.) И [вот она] имеет еще наглость откуда-то оттуда, из этой вот сытой и прекрасной жизни с прованскими аллеями, что-то вякать.

— И в том числе еще, наверное, потому, что вас вряд ли получится привлечь к ответственности.

— Не знаю, я сегодня в какой-то момент подумала, что, может, вообще взять и прилететь [в Россию], потому что как-то совсем от всего происходящего тошно. Но они смогут меня пороть и дистанционно, это же история про то, как прищучить трусливую тварь, чистую «пятую колонну».

А может быть, [дело завели] потому, что в первом своем посте я как-то очень жестко, структурированно и не по-женски высказала свою позицию. Он совершенно неожиданно для меня очень шумно разошелся. Там было 560 тысяч лайков, что очень много для человека, у которого 900 тысяч подписчиков. Наверное, я просто первая озвучила то, что все пытались еще как-то в кучу в голове собрать.

— Думаю, объявления в международный розыск вы не боитесь?

— Надеюсь, меня не экстрадируют. (Смеется.) Хотелось бы на это рассчитывать.

— Но поводу приезда вы, наверное, пошутили, потому что сейчас все, наоборот, из России уезжают.

— У меня смешанные чувства. Во мне, наверное, кипит моя «бандеровская кровь». (Смеется.) Мне же надо что-то делать, ведь всех, кого можно, я уже прокляла, все, что думаю, уже сказала.

— Многие в такой ситуации либо прямо на месте в Польше помогают украинским беженцам, либо отправляют деньги на гуманитарную помощь.

— Я тоже, конечно. У меня дома живут мои друзья, тут много детей украинских сейчас. У нас сейчас проходит гастрономическая школа в Провансе, и наш директор как раз 10 дней проработала на границе. Мы постоянно занимаемся этим всем, и, естественно, деньги, еда и прочее.

— Какое-то официальное объяснение, что именно не понравилось Следственному комитету, вам приходило?

— А куда они мне его пришлют? Если только по месту прописки [в России].

— А адвокат у вас есть? Он не получал?

— Сейчас этим будет заниматься адвокатское бюро, но я пока не буду говорить какое. Плюс у меня есть французский адвокат. Но это только что произошло, и пока мы находимся в процессе обсуждения.

— Не обижу вас, наверное, признанием, что не очень внимательно следил раньше за вашими блогами. Но, посмотрев их перед интервью, не заметил там каких-либо политических высказываний. Наверное, их и не было. Почему?

— Не было, конечно. Я абсолютно в этом смысле аполитична. Я достаточно давно ментально дистанцировалась от России. Конечно, это мой дом, конечно, я очень скучаю, но все равно, когда долго живешь тут, какие-то другие появляются ценности.

Я, кстати, много думала о том, почему меня так это все возмутило.

И когда ты окунаешься [в происходящее на Украине], то у меня это вызывает просто какой-то совершенно немыслимый ужас. Поэтому мои резкие высказывания никоим образом не были политизированы, скорее это был невыносимый крик женщины, матери.

Сестра моя в Одессе, у нее дядя ослеп, и она не может уехать, племянник ушел в тероборону, подруга в Харькове, которую я каждый вечер успокаиваю, две девочки в Киеве, одна беременная.

— При этом я чувствую и вижу, что вам в принципе явно есть что про политику сказать.

— Я молчала всегда из этических соображений. Очень просто говорить снаружи. Когда мне предъявляют, что легко вещать с Лазурного Берега, они же действительно правы. Я абсолютно не уверена, что вела бы себя так же, находись я внутри всего этого ада с детьми, с любимыми родными и близкими, не имея возможности убежать. Если хочешь что-то менять, то приезжай, а дистанционно-то все менять умеют.

— При этом есть мнение, что мы оказались в этой ситуации в том числе из-за того, что большинство медийных личностей, которые имеют много подписчиков, молчали последние 10 лет, чтобы не потерять рекламные контракты или еще что-то.

— Конечно, существует какая-то коллективная ответственность, и вот этот хор, который сейчас подвывает, что нам стыдно, наверное, оправдан. Наверное, нам, действительно, должно быть стыдно.

— По поводу Крыма или отравления Навального не хотелось высказаться?

— Конечно, у меня была позиция, которую озвучиваешь друзьям, но как-то мы все уже привыкли к этому тягучему мрачному застою, как в брежневское время. (После паузы.) Наверное, надо было [высказываться].

— Вы вообще ожидали, что такое может произойти с Украиной?

— Я написала очень странный пост 31 декабря. Тогда у меня, наверное, как у любого чувствительного человека, было ощущение надвигающегося кошмара. На фотографии в посте я стояла с миской оливье в руках, а текст был про «господи, только бы не было <…>, не выжигай наши сердца, не заставляй убивать друг друга».

Очень он странный получился, какой-то пророческий. Тогда в двух эфирах меня спрашивали, будет ли <…>, а я зачем-то говорила, что будет. Меня даже обвиняли потом, что я [о ней заранее] знала. Но дело, видимо, в концентрации в атмосфере общей тревоги.

— Американская разведка давно доказывала, что Путин планирует устроить <спецоперацию>, хотя этому никто в Москве не верил.

— Да и мне никто не верил, но я никакого отношения к американской разведке не имею, поверьте мне. (Смеется.)

— Если бы имели, то не сказали бы… А что вообще вы думаете про эту статью о дискредитации российской армии? К тому, что людей штрафуют за [пацифистские] плакаты. Какой-то полный «оруэлл» происходит?

— Да, и я думаю, что Оруэлл даже в самых страшных своих фантазиях не мог представить, что люди на такое способны. Как я могу к этой статье относиться? Конечно, я считаю, что это за гранью понимания, что это ни в какую систему координат просто не укладывается. Наверное, такой системы еще не существует, и они какую-то новую создают.

— Видел у вас фразу: «Надеюсь, из магазинов уже изъяли мои кулинарные книги». Понимаю ваш сарказм, но вы разве удивитесь, если это произойдет в реальности?

— Я уже ничему не удивляюсь. Не могу себе представить, что меня еще может удивить. (Смеется.) Я удивлялась, наверное, первые пять дней, а потом уже нет.

— Не знаю, какой доход вам приносят книги, но не опасаетесь, что больше вам в России их не издать?

— Вы будете поражены, но книги давно уже не являются источником моего дохода. Это вначале гонорар за одну книжку был 100 тысяч долларов и 20 процентов роялти после первого тиража.

Да и новые книги я не планирую публиковать.

Но, конечно, я опасаюсь [последствий], как любой нормальный человек. У меня же есть журнал [«Собака.Ru»], там работают люди, и я понимаю, что я этими своими воплями, конечно, же их подвожу. С другой стороны, сгорел сарай, гори и хата. (Смеется.)

— «Собака.Ru», я проверил, про <…> не пишет, ограничиваясь редкими новостями с официальными комментариями российской стороны. Трибуной [пацифистского] движения журнал не станет?

— Трибуной он может стать ровно на один день. Я давно не занимаюсь операционной деятельностью, у меня есть управляющий партнер, которая разрабатывает редакционную политику, и я ей доверяю. Я прекрасно понимаю, чем она руководствуется.

— Меня удивило, что на сайте журнала даже нет новости об уголовном деле против вас. А ведь могли бы вас поддержать.

— (Смеется.) У меня сейчас большая поддержка, я прекрасно знаю, кто как ко мне относится, и в публичных маркерах я не нуждаюсь. Для меня намного важнее сейчас благополучие или хоть какое-то будущее для людей [работающих в журнале], которые могут просто потерять работу.

— Вы снимались в клипе группы «Ленинград» на песню «Патриотка», в которой есть такие слова: «Я люблю, когда парады // Пушки эти, все дела // И огни Олимпиады // Я бы Путину дала». Как вы сейчас относитесь к своему участию в этом клипе?

— (Сухо.) Я бы не стала повторять этот опыт.

— А тогда для вас чем это было?

— Тогда это казалось социальной сатирой.

— Что, думаете, сейчас будет происходить в России? Массовые репрессии и железный занавес?

— Нет, ***, потепление, открытие границ и футбольные фестивали! Ну что? Понятно, что мозг не в состоянии находиться хоть в каком-то подобии комфорта, если он не может нарисовать хотя бы ближайшую перспективу. Он занят непрерывно тем, что пытается хоть как-то конструировать будущее.

И каждый раз я при этом упираюсь в стену. Налево — ядерная война, направо — Северная Корея. И больше я не вижу никаких вариантов.

— Вы возобновили свой канал в телеграме и ведете его практически как политический журналист. Почему другие популярные медийные личности ограничились постом с хештегом «Нет <…>»?

— Я не веду его в стиле журналиста, на самом деле я веду его для себя, для какой-то хронологии событий. Чтобы не сойти с ума, пытаясь найти хоть какую-то логику в этих событиях. Я туда складываю то, что на меня производит впечатление. Это скорее дневник.

Но, повторюсь, геройствовать отсюда очень просто, мне сейчас не постучат в дверь, за которой спит ребенок. Я абсолютно не обвиняю этих людей. Как требовать от находящихся внутри клетки гражданской смелости, будучи сама за периметром? Говорить «я не боюсь, и вы не бойтесь»? (часто используемое Алексеем Навальным выражение. — прим. Ред).

— Но вы продолжите говорить о политике после окончания <…>?

— Я не знаю, что будет после окончания <…>, и не знаю, когда она закончится. Я хочу только одного: чтобы этот абсолютный кошмар закончился, чтобы это беда поскорее ушла. Я вообще не хочу загадывать. У меня сердце разрывается постоянно, и от этой жуткой черноты внутри вообще невозможно отвлечься. Это должно завершиться. Только это имеет значение.