У всех — и у живущих в Азиатской части России, далекой от всяких европейских границ — с Киевом свои прямые отношения. Они давние. Минуя Москву. Задолго до нее — не только в смысле большей древности «матери городов русских», но и в смысле, что для каждого читающего русского человека Киев — это первый известный ему или ей «стольный город».

Это из былин. Из книг с картинками. Это из до-чтения. Из эпохи, когда читают — нам.

Топография Киева — Почайна-река, текшая, как говорят историки, на месте нынешнего Крещатика, и сам Днепр-река (так в детской книге «Богатыри») — узнаются одновременно с топографией родного города.

«Доехал богатырь до Днепра-реки… А вода в реке мутная, перемешана с песком.

— Отчего ты замутилась, Днепр-река? — спросил Сухман.

Река ему ответила:

— Как же не замутиться? Третий день бусурмане мост мостят. Хотят переправиться и на Киев напасть. А я берега рою, мост рушу. Да уж нет у меня больше силы…»

Это вольное переложение (автор — Анатолий Васильевич Митяев, фронтовик и главред «Мурзилки» и «Союзмультфильма» в 1970-х) не сводки новостей, а былины о Сухмане-богатыре. Видимо, тюрке на службе киевского князя.

И хотя в конце Сухман умирает — не столько от ран, сколько от «обиды», что князь не поверил в его подвиг, — спасенный златоверхий город на холме (таким он предстает на иллюстрациях художника-блокадника Николая Михайловича Кочергина) сияет и живет.

Этот узнанный в детстве мир вращается вокруг Киева, архетипической цели всех дорог. К нему прокладывает прямой путь из Мурома победитель Соловья-разбойника Илья Муромец. Над его городскими стенами и сторожевой башней летит на волшебном — отцовском и дедовском — коне Бурке Добрыня Никитич, на бой со змеей Горынищей, похитительницей людей, держащей их в «норах»-зинданах в «горах Сарацинских».

К Киеву едет и богатырская пара, Добрыня с невестой Настасьей, найденной им в неизвестном витязе, на которого «замахнуться-то замахнулся, а ударить не может». Под сказочным серебряным шлемом — «коса русая, глаза синие».

Фон встречи Никиты и Добрыни дан в стиле икон: эти «синайские» горы в представлении русских монахов; этот дуб-дичок от древа над ветхозаветной Троицей. Узнать, разгадать происхождение вещей в неистово и гармонично красочном мире богатырей было невозможно; но ясно одно — это что-то святое. Фрагмент идеального мира.

Киев и есть его касание, нисхождение идеального — далекий, проникновенный луч, свет то рассеянный, то указующий: смотри, здесь главное.

Так — и здесь, в самой середине — начинаются мерцающие, неощутимые, неоспоримые «контуры», Киев есть в сердце, вот такой, схематичный и изысканный, вопиюще разноцветный, подчеркнуто праздничный; тем более прочный, что

В этом идеальном мире «воплотилась идея греческая» (выражение философа Георгия Федотова из статьи 1926 года «Три столицы»), там парит купол Святой Софии, даже если он невидим, даже если имя ее не названо.

Этот «византийский и княжеский Киев» оживает для меня в голосе моей крестной матери.

Поэт Елена Фанайлова с иронией отметила в фейсбуке, что недавно каждый в России нашел свою «украинскую бабушку», преисполнился южных сантиментов.

Моя крестная мать и была моей бабушкой, и — русская по духу, выговору и паспорту, она — по лицу и девичьей фамилии — была тюрчанка. Женская форма от определения «тюрк». И в моем случае южные сантименты отданы тюркскому миру, который она и очертила дугой своей биографии. От рождения и детства среди сибирских татар Тобольска до молодости в пограничной азербайджанских Ленкорани и Баку, к зрелости и старости на границе с Казахстаном в Кургане. Это и мой личный «полумесяц паломничеств», переходящий в точку дома, родины.

Но надо всеми путями с тех минут над книгой для нечитающих («садись ко мне поближе, прижмись-ка покрепче. Буду я тебе рассказывать о былинных богатырях») я знаю, узнаю софийный свет. Блеск, отсветы грека — храброго Персея (о нем мы тоже читали), и какое-то рассеянное облако. Оно накрывает — и тем хранит, защищает и указует — святое. «Язык до Киева доведет» — но и речь, вот эта льющаяся свободно русская речь там же и начинается.

Говорят, у греческого слова «логос» — 40 значений, и до конца непонятно, что есть главное — «слово», «мысль», «причина», «число», «структура бытия», гераклитовская «необходимость», или все это вместе. Но именно отблеск — дальнобойный и мирный, непобедимо-властный и милостивый — этой суммарной сути, этого огня (опять Гераклит) посещает меня тогда, прижавшуюся, как и велено книгой, к родному человеку покрепче.

Из Киева она привозит — его часть, что может. С плетеной корзиной фруктов вваливается в дом в пять утра, с поезда, чтобы, едва переступив порог, провозгласить, вместо «Здравствуйте»:

– Ешьте груши!

Вещи, ее волей, приходят и сами: каждый месяц почтальон бросает в ящик литературно-художественный журнал «Барвинок», изданный в Киеве (ЦК ЛКСМ Украины): какой-то мальчик глядит из цветоложа, лепесток вместо челки. Это и есть барвинок. Загадочные дети, Лесик Спасокукоцкий и Стасик Кукуевицкий делят свое двойное бытие, перевод с украинского.

Славянское море, контраст к пунктирно-пересыхающей тюркской реке, плещется вокруг меня: из столицы Болгарии Софии почта приносит ежемесячный журнал для юношества «Художественная галерея», а к столетию битв при Шипке и Плевне продавец книжного, похожая на дореволюционную масонку Кускову, приберегает для нас книгу «Два Ивана». Русский Иван помогает болгарскому и («это уж как водится», на языке героя Пелевина) погибает.

Наш собственный Иван — тот, что учился в Харькове, воевал на Донщине в границах Украины, в Снежном и Дибровке, где Россию видно уже невооруженным глазом, — тоже погиб. Именно там, на так называемом Миус-фронте, в составе 18-й армии, связывавшей своим неподготовленным наступлением в декабре 1941 года те германские части, которые иначе, предполагают историки, очутились бы под Москвой. Практической же целью наступления было — отбить хотя бы часть из оставленных противнику трех миллионов тонн угля. Именно такое понимание следует из дневника Кондрата Поченкова, организатора эвакуации угольной промышленности Восточного Донбасса.

Анна — так зовут мою бабушку — не может не ездить поближе к своему Ивану: то сплавляется по Днепру от северного Канева (вот она на фото у Тарасовой могилы) до приморской Каховки, то едет поклониться Киевской Софии.

Это магическое, заговоренное место.

И в Харьков не ездит, где была счастлива в молодости, вместе с курсантом Харьковского военного училища пограничных и внутренних войск. Гораздо дольше они жили на границе с Ираном, в Ленкорани, но у нас дома главные, повседневно нужные вещи — с марками и клеймами Харькова: перекидной календарь, бритва и маникюрный набор. Моя первая тарелка с золотой и зеленой полосой — Будянский фарфор: в селе Буды с 1887 года был харьковский филиал кузнецовского фарфорового «дела».

И Харьков тоже — недоступное, позолоченное легендой место.

Зато доступны и просто открыты нам: Киев, Лавра, София.

Лавра, София, Киев… Те, которые сейчас…

Приглушенным, «шепотливым», как выражаются в Сибири, благоговейным голосом Анна говорит, бает мне, как Баян, снова и снова: Лавра, Киев, София, — и в нашу узкую, пенальную комнату сочится золотой и зеленый (это тень от ветви Иерусалима), паломнический свет, веет почти материальное благоухание.

Философ Георгий Федотов написал в 1926 году, будучи в эмиграции и ища новых путей, новых столиц для грядущей России, что образованная Россия о Киеве и не думала. «Мы сами в недавнем прошлом с легкостью отрекались от киевской славы и бесславия, ведя свой род с Оки и Волги. Мы сами отдали Украину Грушевскому и подготовили самостийников. Стоял ли Киев когда-нибудь в центре нашей мысли, нашей любви? Поразительный факт: новая русская литература прошла совершенно мимо Киева… А народ русский во все века своего существования не уставал паломничать к нему и в былинах, говорят, очень поздних, славил чудный город и его светлого князя».

Так — как о святыне — говорит о нем и мой домашний тюрк, отнесший себя, как Сухман-богатырь, к русскому народу.

Он тянет меня если не под «золотое небо Святой Софии» (еще раз Георгий Федотов), то хотя бы поближе к нему.

Мне и правда нужно туда, ближе к морю. Иначе я зачахну на своем 55-м градусе северной широты — от отитов, бронхитов и неправильной реакции Манту, в антураже домашних карантинов.

И мы едем к морю, в точку примерно на полпути между Константинопольской Софией — и Софией Киевской. И в домике у закрытой тогда евпаторийской мечети Джума-Джами, выстроенной с мыслью о Софии Константинопольской уже как о мусульманской Айя-София, — я поправляюсь. Просто падаю, окунаюсь с головой в воду соленого лимана и, встав, выплевываю, извергаю всю муть, которая на моем родном «северо-востоке», который Максимилиан Волошин назвал «полярной Преисподней», обжила мои несчастные гайморовы пазухи, бронхи, самоё душу.

Я хожу мимо ограды Джума-Джами, смотрю на ночной шелестящий сад, какой-то призрак минарета… Захожу с моим Чингизидом в Никольский собор рядом, где и реет чуть пыльный золотой свет. Прекрасное, чистое — близко от меня, оно глядит с высоты купола божественным Оком, а через открытые подкупольные окна залетает в храм гул, монотонные гармонии волн, полифоническая поддержка для бесконечно высокого сопрано на хорах.

Хор вещей Украины гудел вокруг нас и тогда, когда мы возвращались: настолько плотный, что иногда казалось — еще миг, и в вечернем воздухе Сибири, в нашем вообще-то жарком (Средняя Азия рядом) и сухом аравийском зюйд-весте расслышишь звуки бандуры.

Очень хотелось написать слова к ускользающему, но не иллюзорному мотиву. Но мелодия была неслышна, лишь аккорды витали над гигантскими акациями, и чувство, неопределимое, горячее и бесконечно важное, замирало на грани слова.

Днем было некогда ловить смысл: я только что открыла дома «Библиотеку для детей», пронумеровав любимые книги и пригласив дворовых друзей приходить и «брать».

— Ну-ну, — сказала Анна, но больше не добавила ничего.

На то она была «Отличник народного просвещения РСФСР», чтобы знать, как иногда жжет желание кого-то догнать и просветить. Поделиться любимым.

Я даже была готова отдать в лизинг Гоголя с картинками. На формуляре кроме инвентарного библиотечного шифра № 5 стояло: «Гениальное творение». Более зачитанной спустя пару лет стала только книга для девочек-подростков Ирины Вильде «Совершеннолетние дети»; авторизованный перевод с украинского.

Робко-модернистские «Повнолiтнi дiти» — про то, как в 1920-х буковинская интеллигенция клонится и бунтует под румынским гнетом, смотрит то на Вену, то на советскую Украину, а больше всего — в лице героини Дарки — на земляка по деревне Веренчанке, кудрявого скрипача Данко Данилюка. Ему, бесконечно изящному, верному и неверному, я нарисовала в воображении удивительно тонко проработанную — помогли пособия по лепке и художественные альбомы отца — внешность. Достроила до законченного феномена беглый образ. Дивно ли, что и в жизни я встретила эти черты?

Да, наверное, дивно.

Если мы начнем экзерсис по изъятию, вычленению из себя и своего внутреннего мира украинских черт, буквальную спецоперацию по зачистке этого гула феноменов, я могу сказать заранее, что будет итогом.

Какое-то месиво.

Строка Данте: «И я упал, как падает мертвец».

Ожившая страница из атласа по анатомии. Не хватает то одного, то другого — частичный, разъятый человек.

Желание удержать что-то как свое в реальности может повести к тому, что нас покинет не только удерживаемое, но и все то, колоссальное, что крепится к нему.

Нам угрожает выжженная земля в собственном сердце.

И даже за себя — за то, что сам/а сохранишь в своем сердце святыню: Софию, Киев, Лавру — поручиться нельзя.

Но можно надеяться, а надежда — уже основание для действия.

И еще ты веришь, что софийной уловкой — а София ведь еще одно греческое слово с десятками значений, и «хитрость» как форма Премудрости тоже есть среди них — происходящее обернется совсем не так, как оборачивает вещи высокоточная, математически обреченная на предсказуемость артиллерия.

Быть русским сейчас — горестно и больно, но эта боль дает увидеть зерно будущего, потому что одна из концепций того, что значит «быть русским» — вот так, беря в кольцо святое: Лавру, Софию, Киев, — крошится буквально на глазах.

Она крошится не одна: исторический огонь палит, как инфляция — деньги, пирамиды неправды. Банкротство ложных сущностей разворачивается в прямом эфире, как санкционный список.

Сейчас нам важно не только уцелеть — профессионально, лично, как-нибудь еще.

Важно остаться целыми на стороне правды.

В одной из книг правда называется «первой любовью».

Киев, Лавра, София.

Лавра, София, Киев.

София, Киев, Лавра.

Порядок слов любой.