«Пиковая дама» (1833, Болдино) — одно из самых загадочных и притягательных сочинений Пушкина. Она писалась одновременно — и в том же Болдине — с «Медным всадником», и поистине странно, что их никогда не сопоставляли, несмотря на очевидную параллель в названиях и на столь же очевидную связь обоих текстов с «медной бабушкой» — роковой статуей Екатерины II, которую Пушкин неоднократно и безуспешно пытался продать то на переплавку, то в казну, пока ее не купил владелец сталелитейного завода Чарльз Берд (за 3000 рублей вместо первоначальных 25 000). Еще странней, что в классической статье Романа Якобсона «Статуя в поэтической мифологии Пушкина» (1937) «Пиковая дама» не рассмотрена вовсе, лишь мельком упомянута, хотя неодушевленный предмет здесь тоже оживает (карточная дама подмигивает, и этот жест схож с кивком статуи Командора — хотя Якобсон и напоминает, что между поэтическим и прозаическим миром у Пушкина всегда заметна «дьявольская разница»). Поразительным образом и фабула «Медного всадника», «Каменного гостя» и «Золотого петушка», как ее типологизирует Якобсон, вполне описывает главные фабульные узлы «Пиковой дамы»: «Усталый, смирившийся человек мечтает о покое, и этот мотив переплетается со стремлением к женщине… Статуя, вернее существо, неразрывно связанное с этой статуей, обладает сверхъестественной, непостижимой властью над желанной женщиной… После безуспешного бунта человек гибнет в результате вмешательства статуи, которая чудесным образом приходит в движение; женщина исчезает».

В разбираемом случае «усталый человек» (усталый главным образом от неудач и безденежья) стремится узнать тайну графини, которая вдобавок опекает желанную Лизу; Германн не гибнет, но сходит с ума, что в пушкинской системе ценностей еще и хуже смерти, — Лиза же не «исчезает», но превращается в некую инкарнацию старухи, заводя собственную воспитанницу, что добавляет фабуле неожиданные и глубокие смыслы.

Эпиграф к повести — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» — Пушкиным выдуман, ни в одной «новейшей гадательной книге» не обнаружено ничего подобного, как, впрочем, не находим эпиграфа к пятой главке и у Сведенборга, которого Пушкин пародирует. Речь в повести идет о столь хорошо знакомой Пушкину тайной недоброжелательности судьбы, с которой он сталкивается на протяжении всей своей весьма драматичной биографии, той недоброжелательности, которую сам он многажды отмечал («Снова тучи надо мною собралися в тишине, рок завистливый бедою угрожает снова мне»); но нельзя не отметить, что, наряду с судьбой, Пиковая Дама символизирует еще одно крайне важное для Пушкина понятие. Полагаем, что наиболее глубоко ее прочитал Василий Аксенов, в чьем «Рандеву» присутствует травестированная сцена свидания Германна с графиней:

«Она была довольно солидной. Объемистую грудь прикрывало отменное боа из чернобурки. Одна рука Дамы, сухая и обезображенная склеротическими узлами, была украшена дорогими перстнями и браслетами, другая, похожая на руку штангиста-тяжеловеса, была затянута до плеча в черную перчатку. Живот Дамы был прикрыт тончайшим шифоном, сквозь который просвечивала разнообразнейшая татуировка, начиная с примитивного сердечка, пронзенного стрелой, кончая сложнейшим фрегатом. С плеч торжественными складками ниспадал плащ рытого бархата. У Дамы было тяжелое лицо борца вольного стиля, но на нем красиво выделялись сложенные бантиком пунцовые губки. Волосы были уложены мелкими колечками, а венчала голову фасонистая шляпка, похожая на пропеллер.

— Узнаете, Малахитов? — приветливо-покровительственным тоном спросила Дама.

— Разумеется, узнаю, — дрогнувшим голосом ответил Лева.

— Почему же гнушаетесь? — по-женски волнительно спросила Дама. — Разве я не хороша собой?

Она взмахнула плащом и с окаменевшим внезапно лицом приняла позу могучего атлета. Затем, видимо не выдержав напряжения, схватилась за бок, охнула, но, быстро взяв себя в руки, многообещающе улыбнулась Леве.

— Гнушаетесь! — рявкнула Дама, оскалила золотые зубы и вдруг разрыдалась. — Разве вы думаете обо мне, Лев? Разве вы вспомнили обо мне во время матча с канадцами? Почему в своих стихах вы не упоминаете обо мне? Ах, как мне бывает горько, как обидно, когда в ваших скрипичных и саксофонных импровизациях я не нахожу никакого чувства ко мне, а порой — Дама вдруг грозно нахмурилась, зарокотала с угрозой, — а порой вы даже отталкиваете меня, а ведь я люблю вас искренне…

Она подковыляла еще ближе к Леве, приблизила свое римское, но значительно утяжеленное (если не считать губок) лицо и протянула здоровую руку в черной перчатке:

— Почему?

— Потому что вы Смердящая Дама! — крикнул Лева с содроганием, но и с немалой отвагой».

(Удивительно, что Аксенов надеялся напечатать эту повесть в СССР; еще удивительней, что и напечатал — в «Авроре», в 1971 году, хотя и с совершенно обессмысливающими купюрами.)

В обеих нетрудно увидеть символы дряхлеющей империи, которая еще недавно олицетворяла для Запада la Vénus moscovite, Венеру московскую, но теперь воплощает лишь грозную дряхлость; примерно так же эволюционировала (и обесценивалась) и «медная бабушка», которую Пушкин получил в приданое (точнее, в наследство от Афанасия Гончарова) и которую все последние годы пытался куда-то пристроить. Под тайно-недоброжелательным взглядом «медной бабушки» — статуи дряхлого величия — прошли все последние пушкинские годы.

Особенно понятны при таком рассмотрении становятся и часто упоминаемые наполеоновские черты в образе Германна: немец, пытающийся выпытать роковую тайну у русской аристократки и гибнущий после вероломного вторжения на ее территорию, терпит окончательное поражение (и не помогает даже его пресловутая немецкая расчетливость), тогда как графиня одерживает как бы посмертную победу, оказываясь в результате бессмертной. Она будет бесконечно реинкарнировать на каждом новом круге своей истории, превращаясь в Лизу и заводя себе новую воспитанницу; любопытно, что маленький человек — «бедный Евгений» — сто лет спустя тоже занял место Медного всадника, от чего исходная диспозиция не слишком изменилась.

Тайное недоброжелательство Медной Бабушки, Пиковой Дамы, дряхлеющей Венеры не помешало Пушкину полностью реализоваться под ее властью — но и никогда не выпустило его за границы своего всевластия; Аксенову повезло чуть больше, но посмертного торжества Дамы не избежал и он.