Мы очень торопимся. Мы все очень торопимся. Мир несется со скоростью, почти не дающей шансов на заземление. Вот у вас есть любимый и желательно старый плед? Серебряная ложечка с гравировкой вашего имени, подаренная бабушкой? Замызганный медведь, которого принес Дед Мороз?

Зачем вообще нам нужны старые вещи? Для укоренения жизни.

У «этого всего» нет определенного названия. Вот как назвать все, что составляет вещественный мир моего детства? От льняного платья силуэта «колокол» с машинной вышивкой до молочных стеклянных бутылок. От флакона одеколона «Северное сияние» до мясорубки, которая привинчивалась к краю стола и собрать которую было для меня так же непостижимо, как собрать автомат Калашникова на уроках НВП. Это что? Артефакты? Барахло? Хлам? Видимо, все вместе.

Японцы философию поношенности заложили в основу искусства кинцуги. Для них поломки и трещины неотъемлемы от истории объекта и поэтому не заслуживают забвения и маскировки. Вещам продлевают жизнь, подчеркивая их возраст.

В России же старый мир разрушали до основания. «А затем», как пелось в русскоязычной версии «Интернационала», не случилось, потому что когда выбивают из-под ног табуретку, новая жизнь не прорастает.

Люди, которые спасают старые вещи, спасают и память.

…Вадим встречает нас на разбитой стройкой дороге, ведущей по извилинам гаражного кооператива. У него шесть гаражей сокровищ, которые для большинства современников носят определение «хлам». Старые вещи, точнее, вещи из прошлой жизни для Вадима и источник дохода, и источник смыслов.

В гараже у Вадима и бронзовая фигурка Афродиты, и ситечко покрыты свежей стружечной пылью. Здесь все равны: плюшевые собаки и Суслов, подглядывающий из-под верстака с «семейного» портрета Политбюро времен глухого СССР.

Вадим в свободное время делает скворечники и встречает покупателей, если они есть.

Иногда он срывается на выезд — когда ему звонят знакомые дворники, которые разбирают старые московские квартиры перед продажей. Он садится на велосипед с прицепом и мчится на свои раскопки.

Мы пьем чай и греемся у буржуйки, растопленной в гараже.

«…Я неожиданно к этому пришел. В 90-е остался без работы и стал с другом металл собирать и сдавать. И на базах, куда мы приезжали, стал находить интересные вещи. Но это скорее просто толчок такой был. Я всегда был тронут стариной. Почему? Я сам не очень понимаю. Тот мир был теплее.

В прежней жизни нас окружали честные вещи. Они были кондовыми, страшными иногда, но носились едва ли не десятилетиями. А сейчас? Я вот ношу жилеты, мне на велосипеде удобно в них ездить в любую погоду. Недавно подарили, вроде хороший. На второй день молния сломалась.

Мне важно, в какие руки попадет вещь. Неприятному человеку не люблю вещи продавать. Как-то пришли люди с деньгами, купили старую игрушку. Игрушка — раритет, а они ее взяли просто играть. Нет у них этого трепета.

Некоторые меня помоечником называют, бабки вслед особенно любят что-то сказать. А свое дело я не считаю непрестижным, может быть, это гордыня, но я никогда не встраивался и не вписывался. Мое дело уникальное по-своему, я не строевой человек.

Я людей не люблю, я люблю себя. А как же дети, близкие, спросите вы? Так это ж и есть я. Старые вещи для людей — это тоже их «я».

Есть ли у меня любимые вещи? По ценности, пожалуй, эта статуэтка Афродиты, бронза, XIX век. Это работа известного французского скульптора-литейщика. Мне приемщик из металлоприема позвонил, предложил. Я у него выкупил. Самовар отнес дочери очень редкий. Уговорил взять — она к старым вещам равнодушна.

А для души мне всего дороже архивы. Я одно время их собирал, люди целыми чемоданами, не глядя, на помойку выбрасывали, а я по листочкам разбирал. Как-то мне попался автограф актера Михаила Чехова. Сейчас архивов уже меньше — поколение вымывается, умирают те, кто архивы хранил.

Еще я обожаю чемоданы, сундуки, ящики всякие. Я не люблю ничего нового. Новые вещи у меня вызывают раздражение и ярость. Мебель из «Икеи» бесит, потому что сыпется, и дизайн у нее нелепый. С женой спорили из-за этого. Но я прекратил эти разговоры. Это же глупо — возражать против «Икеи».

Людей периодически заклинивает на чем-то винтажном. Помните, был повальный бзик — из основания швейной машинки «Зингер» делать туалетные столики? Я это уже видеть не мог. Потом все помешались на фарфоре. Я тоже увлекся, но когда рынок заполонил поддельный китайский и украинский фарфор, я остыл.

Сейчас простой покупатель обычно берет мебель 60-х, особенно румынские гарнитуры, кресла, тумбочки. Посуду берут. Вот вы удивляетесь, что я продаю старые, ободранные табуретки, мол, кому они нужны. А у меня девушка для интерьера своей фотостудии купила табуретки, скамейку и пару старых ящиков. Дизайнер один тоже купил, но он эти табуретки превращает в арт-объекты. Часто обращаются реквизиторы театров и кино. Этим важна аутентичность эпохи.

Я когда еду на поиски, всегда надеюсь: а вдруг там сокровище. Я хочу остаток жизни этим заниматься. Я старьевщик. Мне нравится это определение, меня оно не унижает.

Мое время кончается. Сейчас доломают хрущевки, и все. Впрочем, и жизнь тоже заканчивается.

Мне бывает жалко вещь как живую. Вот мишка коричневый, он ценности не представляет, я его нашел в грязи под дождем. Я его к себе забрал, отмыл. Сидит теперь рядом. Не нравится мне, когда к вещи плохо относятся».

…Звонит мобильный у Вадима в кармане — это покупатель, который собирается приехать забрать компанию старых Дедов Морозов количеством пять штук по 200 рублей.

Мы прощаемся с острым чувством, что времени на то, чтобы все рассмотреть, потрогать и вспомнить, нам не хватило. Значит, надо вернуться, и еще надо достать из маминого чемодана ее крепдешиновое платье, постирать детским мылом и надеть теплым летним вечером.