Последствия очевидны: невероятная тупость, ничего в мозгах. Хоть бы какая-нибудь фантазия.
Казалось бы надо взять случай из жизни, и вокруг него поплясать на бумаге. Так и случай не идет в голову, словно их не было вовсе. Не сказать, чтоб не готовился к такой ситуации. Напротив. Накопил фотобумаги и негативов, будто, чтоб заниматься ими, когда опустеет голова. И все оборудование для «мокрой» печати сохранил: увеличителей Durst два: с конденсорной головкой и рассеивающей, лампочек для них в достатке, ванны для проявки 60х40 см (выставочный формат) бумаги Ilford с полтысячи листов. (Уж не знаю какой она кондиции через двадцать лет после выпуска, но надеюсь, что кроме чувствительности, которую она чуть потеряла, осталась чем была — лучшим продуктом.) Сохранилась и фотохимия (метол, гидрохинон, сулфит, гипосулфит, сода). Тоже, вероятно, постарела, но работать может. Негативы время выдержали, к использованию годны. Печатать с них можно. Рассчитывать при этом на постороннего нет резона.
Никто, кроме тебя, не сообразит, что на них изображено? И кто?
Ключ к этой тайне ты сам. И целая твоя жизнь, заполненная персонажами, которые то появлялись в ней ненадолго, то оставались с тобой на все годы жить рядом с доверием, а нередко и с любовью.
Друг Собакин предлагает мне вернуться в темную комнату лаборатории. Это не значит, что нужно отказаться от колоссального цифрового-компьютерного прорыва в фотографии, уйти от удобной беспленочной съемки и обработки материала на свету, лишенной тайны непроявленного негатива и рождающегося отпечатка, и отложить в сторону многопиксельную камеру, которая фиксирует все порой даже без вашего ведома и вернуться к … к чему возвращаться? Нет не к съемке же старым способом новой жизни.
Вот! К рассматриванию того, что уже произошло, случилось, состоялось, но не погибло, а замерло перед тобой в момент фотографической своей смерти.
Ты еще не всех помянул, да и успеешь помянуть лишь многих. И, хотя вокруг наступило время ознакомительного взгляда, который скользит по поверхности человека, не печалься. Может быть раньше вместо этого взгляда, вообще закрытые глаза были. Ты их видел в ночном метро. Теперь они направлены на экран телефона.
Мы им не родня, Собакин.
Фото: Юрий Рост
Ты прав, мы никому не родня! Родня — порядок, строй. В строю все по ранжиру. А мы — круг, мой друг! В круг входят просто, ну, не запросто. И не надо презрения к тем, кто пока за его границей. Сострадание, понимание, сочувствие могут этот круг расширить.
А начинай с точки. Она ведь тоже круг. Только маленький. В центре этой точки — ты. Черти свою фигуру.
Любая милая тебе фотографическая карточка состоит из точек. В мокром бромсеребряном процессе они называются зерном. Зерно — вот основа образа, который ты хочешь сохранить. Истинная реальность отражения жизни стохастична — подвержена псевдослучайному сочетанию точек-зерен, точек-слов. Но, во всяком кадре-взгляде-поступке-действии с камерой, перьевой ручкой или клавиатурой эта случайность (если она счастливая) соответствует твоему состоянию, состояниям мира, природы, человека, которые ты наблюдаешь и фиксируешь.
Десятки (а может сотни) тысяч негативов, к ним десятки тысяч видеофайлов — это стохастическая картина жизни, которая создается одним человеком снимающим. Ценность ее не в свидетельствах его жизни, хотя и они порой бывают любопытны (как жизнь икры, где одна икринка на взгляд не отличима от соседней), а в жизнях других, лишенных желания и возможности самим выстраиваться в изобразительный ряд. Потому что любой ряд, претит, как мне кажется, честному носителю и выразителю своего времени.
Круг никого никому не учит. Он лишь принимает в себя тех, кто вышел из строя, или тех, кто в строю никогда не был.
Это люди собственного изображения. Или иначе — совершенного вида. Задачи создать образ человек совершенного вида из случайно отобранных лиц, прикрывающих светлые души, — нет. Фотография, обращена к человеку, но как и слово достигает его не часто. Всегда есть опасность, что багаж накопленных тобой слов и образов оторвавшихся от тебя может оказаться посланием, летящим поверх голов.
Многое пролетает: придуманное, форсированное, неточное, апарт обращенное ко всем, а значит ни к кому, возвышенное, искусственное (часто и искусное) — поверх людей, поверх меня.
Бронзовые истуканы прошлого (всегда прошлого), отделенные от нас в свое время и при жизни, теперь бездвижно поселились в нашем настоящем, часто закрепляя в нем то, чего не было вовсе. И тоже смотрят поверх наших голов.
И писатели, властители чьих-то дум в большинстве своем — поверх голов.
Сколько книг написано, господи! Заходишь в магазин, а там — они! Умные, толковые, талантливые. Классики, современники… Это все мне, Собакин?
Поверх голов. Почти все, что я люблю и читаю — поверх меня. Не многие написали мне лично (в меня (?), и тебе (в тебя(?), и каждому (из круга). Первых как написано — изрядно. Единственные — редкость. Удача.
Вот Венедикт Ерофеев, попал точно. Там искренность метет по страницам отважно. «Мне ваша искренность мела…»
Павший момент или образ, оставивший по себе фотографический отпечаток тоже проверяется этим редким качеством. По нему не судишь время или героя, а прикладываешь к себе. В редких и счастливых случаях прижимаешь к груди. Чтоб не поверх головы.
Вот фотография горской девочки, у которой болит зуб, и которой ни я, ни вы не можем помочь.
Из какого она времени? Из времени жизни. И из этих же мест.
