— Какой была Москва тридцатых, в которую Цветаева привезла из Парижа сына?

— Город, где, с одной стороны, шли аресты, и никто не мог чувствовать себя спокойно, а с другой стороны, люди стремились жить, влюбляться, весело проводить время. Слушали ту же музыку, те же джазовые композиции, которые звучали в Лондоне и Париже. Учителя танцев зарабатывали больше, чем врачи и рабочие, не считая стахановцев. В нашем представлении Москва тех лет — черно-белые кадры кинохроники, репрессии. Это правда, но не вся правда. Рядом с ужасом были веселье, радости жизни. Карнавалы, мода на почти эротические по тем временам фокстрот и танго, музыкальные комедии в кинотеатрах — все это тоже мир предвоенной Москвы. Не только очереди в магазинах, склоки в коммунальных квартирах, не только доносы соседей и ночные аресты.

— Парижанин Георгий Эфрон вписывался в эту жизнь?

— Не вполне. В Москву он приехал, не сомневаясь в своей идентичности. Он считал себя советским человеком, русским, хотя в его родословной есть и евреи, и немцы. А вот окружающие видели в нем француза, парижанина. Мур заметно выделялся на общем фоне, что подмечали абсолютно все. Он всегда был элегантно одет, парижская одежда в Москве 30‒40-х казалась необыкновенно шикарной, очень дорогой. Его принимали за сына начальника, крупного ответственного работника. Мур и Цветаева привезли много вещей из Парижа, так что Мур мог щеголять. Он был очень яркий, необычный, умный. Очень злой на язык. Особенно вначале, потом стал более сдержанным. Мура многие не любили, думали, что он себя ведет дико.

— Сноб?

— Скорее интеллектуал. Не по годам развитый юноша, гораздо старше своего паспортного возраста. В 15 лет его принимали за 25-летнего. Удивлялись, думали, что войдет в комнату мальчик лет 15, а входил молодой мужчина. Мур и его друг Митя Сеземан, еще один «парижский мальчик», были людьми высокообразованными, прекрасно знали европейскую литературу. Про Мура говорили, что он читал очень много книг по истории и философии. Я думаю, многие к своим 30‒40 годам не успевают столько прочитать, сколько прочитал Мур к 19 годам (в 19 он погиб). О Сеземане говорили как о человеке, который знал буквально все, он был энциклопедически образован. Это чувствовалось уже в ранние годы. Потом он свои знания расширял (он прожил достаточно долгую жизнь и умер в возрасте 88 лет). Каким был бы Мур, если бы дожил до этих лет, — трудно даже себе представить!

— Между ними действительно была крепкая дружба?

— Еще какая, особенно со стороны Мура. В дневнике Мура Митя упоминается раз в десять чаще, чем мама. Мур даже писал в дневниках, что едет в эвакуацию в надежде встретить там Митю, которого эвакуировали раньше. Одна из причин его отъезда в октябре 1941 года — не страх перед наступлением немцев на Москву, а желание увидеться с Митей. После гибели Цветаевой Мур написал тёте Лиле (Елизавете Эфрон), просил ее (даже требовал!) обязательно разыскать Митю и передать его письмо. Он называет там Митю своим единственным другом, единственным близким человеком. Почему? Он такой же «русский француз», они соотечественники на чужбине. Конечно, это очень сближает.

— Мур был искренне очарован советской властью?

— Знаете, человека трудно обмануть, если он не готов обманываться. И потом, он был совсем юным — в 14 лет приехал в Москву. Дмитрий приехал раньше, раньше разочаровался. Мур позже приехал, позже разочаровался. Но очарование было, и это можно понять. Ведь хорошо построить государство всеобщей справедливости, не так ли? Идея утопическая, но очень красивая. И жизнь была красивая, если закрыть глаза на то, что кровавая. Витрины московских магазинов выглядели очень убедительно. В 1939-м слово «дефицит» уже было в ходу, но многие товары были доступны, потому что не пользовались спросом в силу своей экзотичности. Или на них просто не хватало денег. Крабы, кетчуп, который только появился, или дорогие колбасы, дорогая рыба. За дешевой стояли в очередях. В современном ГУМе, в «Гастрономе № 1», есть некий отголосок сталинского гламура, который был по-своему очарователен. Знаете, интересные дизайнерские идеи были и в те времена: не все тогда было скучно и некрасиво. Беда была в том, что большая часть средств выделялась на развитие тяжелой и военной промышленности. Над идеей «ситцевой индустриализации» смеялись. Был такой термин «ширпотреб». Даже в самом слове столько презрения государственного, хотя товары широкого потребления — основа основ. И когда их производством все же начинали заниматься, иногда получалось неплохо. Скажем, у товарища Микояна. У меня несколько глав книги посвящено еде в Москве, в том числе легендарному советскому мороженому. Тот самый советский пломбир, вкусный и недорогой, как раз тогда и появился. И Мур, и Митя его ели.

Уровень жизни в Москве был значительно выше, чем в Елабуге, чем в Чистополе, где годами люди не видели даже сахара, а в Москве — пожалуйста, даже деликатесы можно было купить.

Все это не значит, что я оправдываю сталинский режим. Боже упаси! Но даже когда правители озабочены созданием большой армии, подготовкой к войне, люди живут другим, им важнее дела повседневные. Историки французской школы Анналов отмечали, что надо прекратить писать политическую историю, историю королей, битв, мирных договоров. Да, это важно, но жизнь состоит не из этого.

— Вы так красочно все это описываете, что становится понятной ностальгия, которую многие испытывают по тому времени…

— Ностальгия не случайна. Когда говорят, что полстраны сидело, а полстраны охраняло — это не так. Скажем, в моей семье не было ни репрессированных, ни палачей, ни тюремщиков. У меня нет личных счетов с советской властью. Я при этом понимаю, что эпоха Большого террора и особенно коллективизация — это, возможно, самое страшное время в истории России после опричнины. Однако не вся сталинская эпоха сводилась к Большому террору, даже в сталинское время были светлые промежутки, а уж тем более поздний Советский Союз остался в воспоминаниях людей как страна их молодости, мир если не прекрасный, то благополучный. Много было приятного. Например, чувство уверенности в завтрашнем дне, той самой стабильности…

— …которой так не хватает сейчас.

— Да, которой так не хватает последние годы. Ну и важно то, что было потом. Мое детство пришлось на эпоху перестройки, за которой последовали лишения, нищета, межнациональные конфликты.

— И все это работало на создание советского мифа…

— И по сей день работает. Не знаю, насколько велика тут роль политтехнологов и пропагандистов, но у этого процесса есть объективные основания — недовольство сегодняшней жизнью, ее несправедливостью. Люди смотрят на очередного арестованного чиновника или силовика, у которого чуть ли не золотые унитазы дома или коробки с долларами, и вспоминают, что Сталин носил скромную шинель, что оба его сына воевали на фронте, как и один из сыновей Хрущева (другой был военным инженером). Люди начинают идеализировать прошлое, они нуждаются в хорошем прошлом. Нельзя счастливо жить и строить новую Россию, считая, будто в прошлом все черно и страшно.

— С чем вы связываете повышенный интерес к книге?

— Успех книги — это всегда загадка, его трудно рассчитать. Мне кажется, сама история Мура очень интересная, и она не может оставить человека равнодушным. Чувства руководят нами, хотя мы это иногда и отрицаем. На самом деле, чувства бывают сильнее разума. Одна из главных тем книги — человек и судьба, человек и рок. Бессилие и мужество человека перед лицом судьбы. Со времен «Илиады» и «Одиссеи», наверное, это одна из главных тем мировой литературы.

Артем Комаров, специально для «Новой»