— Кажется, первый раз вы написали настоящую драму. Раньше было примерно поровну смешно и серьезно. А здесь, хоть и много шуток, но все-таки больше сказано всерьез и даже с грустью.

— Приближаемся к жанру жизни. Да, действительно тема «Бореньки» — кризис. Творческий, личный, какой угодно. И попытки преодолеть его. Главный герой, кинорежиссер, которого играет Максим Виторган, пытается обнулить свою предыдущую жизнь, начать ее заново. Но оказывается, что спустя двадцать лет халтуры, глупостей, компромиссов это уже невозможно, поздняк метаться.

Нам когда-то Задорнов рассказывал историю. Он писал серьезные тексты, подавал надежды как писатель, и вот однажды сочинил миниатюру на злобу дня про два девятых вагона. И прочитал ее в компании, в которой был Окуджава.

К концу жизни у него появились очень тенденциозные, а иногда и неприличные тексты, хотя человек был талантливый. Вот и наш герой тоже — свернул не в ту сторону, и вернуться теперь трудно, обратной дороги нет.

Много таких примеров, мы все их знаем. На наших глазах Гордон и Соловьев ушли туда без возврата. Хотя… Гордону сложнее, а Соловьев такой парень, что, когда что-то в стране поменяется, он вернется и будет отстаивать другие интересы, прямо противоположные. Не думаю, что ему будет стыдно за все, что он наговорил и наделал.

— В «Бореньке», судя по одноименному спектаклю, который вы играете уже лет пять, непривычно много политики. Это не очень свойственно «Квартету», у вас политика проходила всегда по касательной, постольку-поскольку. А здесь я почувствовал заинтересованность в теме, может быть, первый раз ваши персонажи приняли политику близко к сердцу.

— Никакой системы в этом нет, не то чтобы у нас была некая доктрина, а потом она изменилась. Политика органично вплелась в сюжет просто потому, что это смешно.

Один из персонажей делает вид, что звонит Медведеву, и говорит: «Член вашей партии артист Калмыков, извиняюсь, наблевал. Нет-нет, вырвало — это вырвало, а он прям наблевал. А мы здесь все беспартийные, не можем принять решение. Что значит, по мелочам? Вы бы видели эту мелочь».

И дальше о том, что это напоминает карту страны и попахивает примерно так же. Этот текст мы выбросили, слишком уж в лоб, ну и гадко. Мы любим страну, в которой живем. Но, делая современный театр, нельзя не видеть, что происходит вокруг.

— Над всем этим — махровый аромат застоя. Мечущийся главный герой, а вокруг болото, никому ничего не надо. На месте Виторгана легко представить Янковского из «Полетов во сне и наяву», Даля. И то же ощущение, что от тогдашних фильмов: все заврались, исшутились, все понимают, что невозможно что-то сделать всерьез, всюду фальшак, тупик.

— Так и есть, Максим периодически впадал в интонации Янковского на съемках, мы его поправляли. Общего много, согласен, но есть принципиальная разница. 70‒80-е — чудовищное, тяжелое время, ничего нельзя, хоть лоб расшиби, не рыпнешься.

Мне не нравится, когда путинские времена сравнивают с брежневскими или, еще хуже, со сталинскими, это вообще не так. У нас значительно больше свобод, по крайней мере, пока. При всем негативе, который я испытываю по поводу закручивания гаек, надо отдавать себе отчет: мы выезжаем за границу, покупаем, что хотим, можем заработать, у нас есть «Новая газета», инстаграм, фейсбук. Это невозможно себе представить в 70-е, о 30-х или 50-х не стоит и говорить. Страх такой, что нужно было быть героем, чтобы поздороваться на улице с затравленным Зощенко. Зощенко, кстати, переходил на противоположную сторону, чтобы с ним не здоровались, имея в виду, что он, как сейчас говорят, токсичен. А сегодня есть выбор, ты его делаешь. И большинство сделало выбор в пользу сильного и жесткого государства.

— Я бы поспорил. Мне кажется, мало кто думает: а давайте-ка выберем авторитарное государство. Люди сделали выбор в пользу приспособления, денег, личного комфорта.

— На мой взгляд, и об этом мало кто думает. Мало кто вообще думает.

Посмотрите на наших персонажей, они живут словно бы по инерции, как будто играют роль. И не потому, что это кино о кино, а просто так удобнее, так живут почти все. От одного сценариста к другому ушла жена, и как бы: а ну и что? Выпьем и давайте жить дальше. А чудная журналистка, которая списана нами с натуры? Она приходила в театр и спрашивала: «Огурец или помидор?» Или: «Зидан или Матерацци? Быстро, быстро, ответь!» Тоже играла роль. В это трудно поверить, похоже на пародию, но это было, клянусь вам. Или Инна, второй режиссер, которую сыграла Вика Толстоганова. Женщина всю жизнь безответно любит мужчину и понимает, что безответно, но ничего не может поделать, потому что любит и любит, всё уже. Так бывает.

— А в конце ваша любимая мысль о том, что самое важное — ближний круг. Не важно, получилось у нас или нет, но сам процесс позволил осознать, что все мы — близкие люди. Вы эту мысль в разных вариантах повторяете чуть ли не в каждом фильме.

У него есть такой вопрос: «Что бы ты сказал Богу?» Я сказал бы: «Я понимаю, что все не могут быть счастливы, это утопия. Пусть будут хотя бы мои близкие».

— Наша общественная активность последнее время резко пошла на спад. Тут и пандемия постаралась, и государство с его запретами. Еще не все пути перекрыты, но очень многие. И естественным образом приходит мысль: раз так, давайте займемся собой. Домом, близкими, подумаем о душе. Для вас это не новая мысль, вы с ней живете лет двадцать. Уход в частную жизнь: плюсы, минусы, подводные камни?

— Плюсы очевидны, а минусы — стыдно. Просто стыдно и всё. Недавно меня попросили высказаться об «иностранных агентах». А у нас выходит сериал. И я начинаю думать: какие риски? Хочется сказать, но степень настороженности государства такова, что ты встаешь перед дилеммой — говорить или не говорить. И я решаю ее в пользу частной жизни, в пользу того, чтобы сериал вышел. Что важнее — фильм, в который мы вложили свои мысли, труд, время, над которым работали мои друзья, или высказаться? Стыдно, но я терплю.

— Есть ради чего?

— Ну мы же отдаем себе отчет в том, что делаем, это сознательное решение. Можно быть за, можно против, а еще есть вариант лавировать между струйками. Звучит не очень, но так поступал, например, Любимов в Театре на Таганке: он лавировал, ему важно было сохранить театр, возможность что-то сказать, пусть между строк.

Я упрощаю, конечно. Это все-таки театр, а не новостная лента. Но принцип именно такой: лучше говорить, чем молчать. Или можно сказать иначе: лучше говорить долго, чем один раз крикнуть и спрятаться. Но это, конечно, каждый решает сам.

— Чего нету в Бореньке?

— Дерзости, это сказано прямым текстом. Когда ему было десять лет, приходили гости и говорили: «О, будущий режиссер растет». А отец говорил: «Чтобы стать режиссером, в человеке должно что-то быть». «И с тех пор я знаю, что во мне чего-то нет. Он убил во мне дерзость, а это, может быть, даже важнее, чем талант». Это не про профессию режиссера, это про жизнь. Умение брать в руки свою жизнь крайне редко встречается. Мало кто самостоятельно управляет своей жизнью, рискует, принимает решения.

— Как пел Высоцкий: «Настоящих буйных мало». Но это объяснимо: страна столетиями жила под крепостным правом, под цензурой, под силовым давлением. Откуда же взяться самостоятельности? Тем более дерзости.

— А вы уверены, что крепостное право первично? Что было сначала — несвобода или нежелание быть свободным? Не хочу никого упрекать, но для меня это вопрос, я не знаю ответа. Мы написали недавно пьесу — «Один день из смерти банкира Вадика Беляева». О человеке, который прошел становление в 90-е, в нулевых высоко взлетел, а в наши дни рухнул. Там тоже есть этот вопрос — государство его съело или он сам виноват?

Так во всем. Слава Хаит, мой друг и соавтор, говорит о синдроме вахтера, который ярко проявился в этом году.

Туда ходи, сюда не ходи, делай так, а не так. А если забыл — подскажут. Живешь на проторенных дорожках, через три квадратика никто не позволит перескочить.

Жизнь стала крайне регламентирована, но самое печальное, что большинству это нравится. Люди с удовольствием шикают друг на друга. Главный вахтер, разумеется, государство, но и мы молодцы, конечно. И тут опять — что первично? То ли на нас шикают и мы делаем то же самое, то ли власть поняла, что мы любим шикать и чтобы на нас шикали.

— Как вы думаете, это все вообще поправимо? Может человек, который растратил себя на пустяки, заврался, запутался, наошибался, сделать еще что-то значительное? Многие сейчас это чувствуют: была какая-то жизнь, плохая ли, хорошая, но она кончается, ее больше не будет, наступает час икс, пора. Есть еще шансы что-то сделать или поздняк метаться?

— Шансы есть всегда, не каждый находит силы. Приходит на ум Галич, который писал советские пьесы, был встроен в официоз и кардинально изменил свою жизнь, взяв гитару, начав писать песни. У моего друга произошла тяжелейшая ситуация в личной жизни, и он думал, что все, все кончено. Год не мог поверить, что может начаться новая жизнь, а потом она началась.

Мне тоже приходит в голову эта мысль: все, и хорошее, и плохое, со мной уже случилось. Но судя по людям, которые прожили долгую жизнь, после пятидесяти она еще есть.

— А если про страну? Выкарабкаемся?

— Да, конечно, я в этом абсолютно уверен. Не знаю, каким образом, очень хочется, чтоб без крови, но уверен, что все опять развернется, мы опять начнем видеть перспективы, дышать воздухом. Это, знаете, как окно. Оно закрыто, и ты смотришь на ставни. Открыто — и целый мир. Но открыто окно или закрыто, сути это не меняет: за ним все равно есть мир.