1

Наш лучший поэт, свирепый жрец музы, хвастался мне, что каждый день сжигает в топке своего многоквартирного дома по одной книге, избавляясь от запасов ненужного. Поэтому я не слишком удивился, когда другой замечательный поэт, потерявший в пожаре любовно собранную библиотеку, отказался от моего предложения взять взамен мою, тем более что она у нас всех почти неотличима.

Не сумев отделаться от книг при помощи частной благотворительности, я перешел к публичной и отдал десять неподъемных коробок с книгами ветеранам Вьетнамской войны. От стыда я приукрасил дар американскими изданиями, засунув русские на дно. Ума не приложу, что они с ними сделали, ведь не так уж много соотечественников участвовало во Вьетнамской войне, во всяком случае, на американской стороне.

Впрочем, и эта уловка не изменила ситуации. Библиотека в семь тысяч книг даже не заметила потери, а ветераны больше ко мне не заглядывают. Надежда мелькнула, когда одна православная знакомая посоветовала мне отвезти книги в женский монастырь, где еще читают по-русски, но она же и отказалась от своего предложения, взглянув на собрания переводных сочинений Бальзака и Мопассана, за которыми ночами стояли в очереди мои родители, но которые вряд ли обрадуют богомольных старушек.

В результате я примирился с тем, что мои драгоценные книги, в которые была вложена изрядная часть жизни двух поколений Генисов, библиотека, на которую уходили все деньги, оставшиеся от скудной еды и невкусной выпивки, ящик с центнером книг, приплывший вслед за нами в Америку, любовь юности и утешение старости отправится на свалку, избегнув даже скромной благодарности пионеров, собиравших, как водилось в мое время, макулатуру.

Все дело в том, что мне посчастливилось и не повезло жить в нашу эпоху, заменившую старые книги на новые, невесомые. В последний раз такая революция произошла в XV веке.

2

Для рукописной Библии требовалось стадо в пятьсот голов. На разворот с картинками уходил теленок. Шкуры неделями вымачивали в бочке с известью, потом растягивали на деревянной раме, драили пемзой, вычищали скребками из костей ската. И с каждой операцией пергамент становился все дороже. Опытный переписчик мог закончить страницу в день. Гениальному, такому, как рекордсмен Ренессанса Антонио, удавалось переписать за год 600-страничную «Историю Флоренции» дважды.

Поэтому

И хранили ее не как мы — стоймя, на полке среди других подобных, — а так, как теперь в музеях: раскрытой, на специальной подставке, в красном углу — на зависть гостям. Богатую библиотеку князя составляли сто, двести, от силы триста томов, и каждый имел свое лицо, а не только душу. Содержание так вливалось в форму, что возникал сакральный синтез. Книга, собранная вручную искусным мастером, превращалась в мотор благочестия, который не только помогал молиться, но и сам был молитвой.

Перелистать такие книги теперь доверяют кураторам в белых перчатках, орудующим особой костяной палочкой. В нью-йоркском музее Клойстерс они переворачивают страницы по одной в день. Однажды мы пришли сюда с поэтом Львом Лосевым, чтобы рассмотреть готический Часослов.

— Вот как, — сказал он не без зависти, — надо уважать слова.

— Но ведь эти обращены к Богу, — заметил я.

— Как и у всех настоящих поэтов, — закрыл тему Лосев.

Я не нашел что возразить еще и потому, что сам, как все советские читатели, сохранил трепетное отношение к книгам. Его создавали интеллектуальный голод, государственная цензура и архаическая вера, примерно та же, что требовалась от книги в Средние века. Для нас она тоже была материальным залогом всего трансцендентного. На своего владельца книга отбрасывала фаворский свет вечности.

Я не хочу сказать, что мы их не читали, но точно, что не все. Наши книги делали нас лучше всего лишь своим присутствием — как мощи святых. Самим существованием они демонстрировали непреложный факт — иную, высокую и таинственную реальность. Зная о ней, мы легче переносили «свинцовые мерзости» власти.

В рамках этой метафизической системы действовала такая же экономика.

— Почему, — спросил Гарсия Маркес, навестив СССР, — мои книги у вас нельзя купить?

— Потому, — ответили ему, — что в стране не хватает бумаги.

— У вас нет бумаги, — удивился писатель, — чтобы печатать деньги?

Он был прав: книги и были нашими деньгами, единственной реальной, конвертируемой валютой, которую можно было обменять на не совсем земные ценности: сборник Цветаевой котировался как щепка с креста. Студентом я облизывался на украденный в спецхране потертый экземпляр «Самопознания» Николая Бердяева, за который просили 600 рублей, что превышало мою стипендию за год.

Сейчас я уже не могу отчетливо вспомнить, что именно мы надеялись вычитать в вожделенных книгах, но точно знаю, что они дарили надежду на пропуск в лучший мир. Страх остаться без него возвращал книгу к ее истоку и ручному труду. Я лично знаю и люблю героиню самиздата, которая 200 раз перепечатала «Собачье сердце». Подвиг, достойный усердия какого-нибудь бенедиктинца из скриптория.

3

Развод содержания с формой начался пять веков назад — с открытия книгопечатания. Вместо одной страницы в день типография выпускала триста, что тоже было непросто.

Возможно, я был последним, кто этим занимался — пять веков спустя. Когда сгорела газета «Новое русское слово», где мне довелось работать метранпажем, нам пришлось ее выпускать в допотопной эмигрантской печатне «Луна». Там я вручную собирал заголовки — по буквам, как Гутенберг. Это была кропотливая и нудная работа, зато в наборной кассе встречались диковинные шрифты, в том числе харбинская кириллица, стилизованная под китайские иероглифы.

Рукописные книги еще долго конкурировали с печатными, ибо вторые радикально отличались от первых и не казались настоящими. Лоренцо Великолепный, меценат и эстет, велел переписывать привезенные из Венеции печатные книги, чтобы они не оскверняли его флорентийскую библиотеку.

Собственно, тогда и появился столь актуальный для наших дней вопрос о природе книги: она вещь или мысль? тело или дух? материя или идея?

Ответ дает прогресс.

Им сегодня нужна другая роль — не новая, а старая.

Технология чтения меняется так стремительно, что ему уже нужно другое название. Аудиокниги стали отдельным искусством, требующим сложных навыков и от чтеца, и от слушателя, и от автора. Рассказанная книга отличается от написанной: она пятится назад к Гомеру.

Но и электронная книга только притворяется честной копией бумажной. Оставшись без переплета, она легко разнимается, разветвляется, иллюстрируется и обрастает комментариями благодаря интернету, что делает ее безразмерной и непохожей на оригинал.

Ну и конечно, толстые книги, этот хлеб читательской диеты, перестали, как я не устаю твердить, быть книгами вообще, найдя себя — хоть и с переменным успехом — в сериалах.

Все это упраздняет библиотеку как склад потенциального чтения, но оставляет лазейку для книги как таковой. Ее последний шанс — вернуться к своему корню и опять стать вещью: нарядным объектом для любования, для художественной медитации, для утонченного наслаждения книжным искусством. Таких книг не бывает много, ибо они слишком дороги для массового тиража. Зато ими можно вновь украшать дом и жизнь, увидев в книге то, чем она всегда стремилась стать: фетиш культуры.