— Мюнхгаузен — многосоставный образ, распадающийся на несколько частей: это герой книг, мультфильмов, персонаж знаменитой пьесы Григория Горина и фильма Марка Захарова, снятого по ней, и собственно живой человек. Хотя и он тоже делится на себя настоящего и того, каким предстает в рассказах. Ваш барон — совсем отдельный, новый человек или тот, кто объединяет в себе все эти части?

— Мы используем в спектакле только одну фразу Горина в знак уважения к драматургу и к замечательному фильму и говорим, что ее сочинили не мы, а наш хороший друг. В остальном — это уникальный коктейль различных ипостасей барона.

Кстати, большинство людей не знают, что Мюнхгаузен — реальный человек со своей непростой судьбой. И это был совсем не тот добродушный дядечка из мультфильмов, который стрелял в уток и летал на ядрах. В свое время Мюнхгаузен приехал по контракту служить в Россию, принимал участие в русско-турецкой войне, был награжден. После войны служил в Риге, был начальником почетного караула при встрече будущей императрицы Екатерины II. Из России приехал в отпуск, да так и остался в своем малюсеньком городке Боденвердере. Не вернулся на службу, вероятно, в силу опасения, что после очередного переворота может пострадать, как большинство его сослуживцев, и оказаться в Сибири, причем надолго. И вот за бокалом вина он стал фантазировать и рассказывать свои невероятные истории. Думаю, это компенсация того, чего ему так не хватало теперь после опасной, но яркой доблестной жизни в России. Не знаю, откуда взялся в нем такой талант, — ведь он не литератор, а крепкий военный человек.

Однажды тот самый Распе, в силу своих финансовых проблем, решил эти истории без его ведома издать. И неожиданно выяснилось, что у людей есть тяга именно к такому герою. Стали тиражировать даже не только его рассказы, но и сочинять новые, взяв за основу сам персонаж. Вот почему какой-то герой выдерживает всего один сюжет, а другой (как барон) становится тиражируемым и всемирно известным? Думаю, разгадка в том, что в нас велика тяга к тому миру, который подчинен не политике, не социуму, а фантазии, ибо это помогает выжить в мире раздирающих нас проблем и неустроенных судеб, в том, что происходит вокруг.

Спектакль мы выстраиваем тоже на грани реальности и выдумки.

Нет однозначного ответа, как правильно. Мы его ищем. Реальность сталкивается с фантазией и наоборот — и вот это сражение будет разворачиваться на протяжении двух актов.

— Как вы изготавливаете такую атмосферу, когда на репетиции — хорошо?

— Радость рождается только в радости. Больше всего люблю именно репетиционный процесс и не верю, что это правильно, когда он проходит в муках, в поту и в нелюбви. Я ратую за здоровый театр, который дает людям надежду, эмоции, страсти. Работа над спектаклем должна быть организована таким же образом. Не могу сказать, что я это специально программирую, просто пытаюсь с артистами создать такой эмоциональный бульон, такую атмосферу, в которых и должны рождаться спектакли.

— То есть ваш рецепт, ваш прием — это любовь?

— Да, на сто процентов.

Неизвестно, каким будет спектакль, но создается он действительно в любви, ласке и терпении. Один из актеров в шутку оборачивает ткань в петлю на шее. В ту же секунду тихо и серьезно: «Саша, даже не балуйся». Сыграли сцену: «Хорошо, талантливо». Прошли еще раз: «Есть же гениальные места!».

— Что в этом спектакле будет такого, чего нет ни в одном другом?

— Я много раз создавал инсценировки, но так, чтобы взять и попробовать написать авторскую пьесу — это первый опыт. И он непростой, потому что режиссер обычно интерпретирует автора и сочиняет спектакль в постоянном, непростом диалоге с ним. Когда ты сам автор и сам ставишь, то это новый и довольно сложный способ взаимодействия с самим собой, поэтому я для себя решил, что не я писал эту пьесу, а Константин Юрьевич (Хабенский. — К. С.) мне не помогал. Я как бы абстрагировался, и стало комфортно. Литературный этап закончился, и теперь я работаю так, будто это сделал кто-то другой. Это уникальный опыт, безусловно. Ну а в целом, любой спектакль — это штучная вещь, и я стараюсь каждый раз изобретать велосипед. Не знаю никогда, как я это сделаю. У меня нет плана. В этом сложность работы в театре, потому что каждый раз ты идешь в какой-то совершенно неизведанный и неизвестный тебе мир, создаешь совершенно новую планету, и она — если ты искренен в том, что делаешь, — не может быть похожей на другие. Спектакли, как дети: все твои, но они кардинально разные — в этом и прелесть.

Велосипед изобретается скрупулезно. Многочасовая репетиция посвящена двум сценам, которые вместе займут максимум минут пятнадцать. Уточнения и утончения. На каком слове в каждой фразе ударение? Где логично было бы взять паузу? Кто на кого и в какой момент смотрит? Как смотрит, почему именно так? Идет выбор «интонации движений»: «Ты держишь документ как обычное письмо, а это ценная бумага».

— В МХТ имени Чехова вы ставите впервые. Чувствуется дух места? Тут есть что-то особенное?

— Когда я сюда пришел, у меня было опасение, что так будет. Все-таки особое, намоленное место… Не самые простые страсти здесь кипели и не самые простые художники творили. Но когда начала собираться команда, которая создает со мной этот спектакль, оказалось, что она настолько эмоционально доминирует, что я здесь, в этом намоленном пространстве, чувствую только ее энергетику. Есть только сегодняшние люди с их энергией, с их открытыми глазами и сердцами. Для меня это очень важно, потому что театр — не музей. К сожалению, иногда наблюдаю, как в силу ряда причин театр пытаются в него превратить. Это когда он такой обронзовевший, и все точно знают, как надо. Мне кажется, театр — совершенно непредсказуемое, живое, трепещущее в твоих руках существо, каким бы великим он ни был. Если есть жизнь в театре — тогда есть надежда, что родится спектакль. А если все уже превратились в заслуженные и народные памятники, то получится что-то хоть и профессионально сделанное, но мертворожденное. Здесь, в МХТ, такого нет. Вся команда, которая работает со мной — и актеры, и службы, — это все живые и яркие люди, с которыми мы создаем планету нашего спектакля.

Интервью на минуту прерывается: к режиссеру подбегает художник с чемоданом. «Ну как вам? Может, обновить?» — и крутит его на полу. Оба внимательно рассматривают вещь, которую вблизи никто из зала не увидит. Но планету по-другому не создать. «Мелочь, но это очень точно», — скажет режиссер на репетиции, закрепляя актерскую находку. Спектакль сочиняется из таких частиц. Из точных мелочей.

— Я читала, что замысел спектакля родился в случайном разговоре, когда вы ехали в поезде с Константином Юрьевичем. Это правда?

— Да, но родился даже не столько замысел — родился герой. Возникло имя, которое все привело в движение. Он дал такую пищу воображению, что сочинение пьесы не было чем-то мучительным. Наоборот, оставалось только отбирать идеи, потому что все-таки спектакль имеет ограничения по времени. Так что, да, барон Мюнхгаузен, отставной ротмистр русской армии, дал очень многое, чтобы легко и азартно сочинять эту историю.

Легкости, азарта невольно ждешь и от спектакля. Жанр обозначен как «правдивая история в двух актах». Здесь это тоже есть, но все-таки, кажется, выходит не комедия с водевильной пружинистостью, а сложноустроенная сказка. Гротескный реализм, помноженный на нежность. В главной роли — Константин Хабенский.

— У Бахтина есть фраза про «нерастворимый остаток человечности» — а в Константине Юрьевиче, кажется, всегда присутствует «нерастворимый остаток печали». Она просачивается даже сквозь радость. В вашем спектакле этот слой необходим? Или вы стараетесь его укрыть?

— В каждом спектакле я отталкиваюсь не от своих умозрительных идей, а от личности актера. Артисты — разные, но у всех есть свой психофизический фундамент, который доминирует. И если ты его правильно используешь, это дает объем роли. Тогда получается, что актер не просто кого-то изображает: в создаваемом персонаже оказывается много его самого.

Если делать иначе, то получится искусственная вещь, как будто надеваешь на человека что-то и не используешь то, что есть в нем самом. Так что, конечно, в этом герое очень много самого Константина Юрьевича.

«Надо находиться в диалоге», — замечает между прочим Константин Хабенский. И в первую очередь следует этому сам. Репетируют два состава актеров, и кардинально разными по интонации, по «температуре» голоса звучат одни и те же два слова — «Любовь моя», в зависимости от того, с кем в паре он играет. «В качестве предложения…», «а что, если попробовать…» — самая частая реплика артиста (вне текста персонажа). «Давайте проверим идею» — самый частый ответ Виктора Крамера.

— Судя по тому, что вы говорите, спектакль должен получиться жизнеутверждающим.

— Я считаю, что все мои спектакли — жизнеутверждающие. В противном случае я не очень понимаю, зачем нужен театр. В мире столько тяжелого, сложного, мучительного, что, если человек приходит в театр, он должен выйти и сказать: «Нет, все-таки надо жить, надо радоваться этому миру». Если этого нет — то это неправильно по отношению к сегодняшнему зрителю.

В этом спектакле есть много печального и трагического, но вектор все равно направлен в сторону надежды на счастье, на то, что пусть не здесь, но где-то оно есть.

Вместе со спектаклем рождается и музыка к нему. Она звучит параллельно, ложится в подтекст. Ведет за собой, подчиняет себе, но режиссер напоминает: «Нельзя садиться на музыку. Это река, которая нас несет, но у нее одна скорость, а у нас — другая». Это такой расплескавшийся контрапункт по отношению к заостренному действию.

— В названии слышится отсылка к XVIII веку, когда Мюнхгаузен и жил. В вашем спектакле историческая достоверность имеет значение или это отвлеченная история?

— У нас спектакль вне времени. Для меня доминанта — это конфликт и тема. Есть какие-то аллюзии, связанные с той или иной эпохой, но нет последовательной стилизации или прямых ассоциаций с сегодняшним днем, в джинсах никто не ходит. Это придуманный мир, но при этом подробный и по-своему реальный.

Все внимание — именно на эти подробности. Михаил Трухин (он здесь играет Генриха Рамкопфа) дотошно уточняет каждую деталь. Отрепетировали сцену, в конце которой прогоняют Томаса (Сергей Сосновский). Он, поразмыслив, предлагает разобраться, куда и почему его все-таки согнали. В одной из сцен держит в руках рожок. Уточняет: «Про что это сейчас?» Делает своего героя плотным. Придуманный персонаж придуманного мира живет по законам живой жизни, движется по непрерывной линии логики и правды.

— Премьера запланирована на октябрь. Многое ли еще должно родиться в спектакле?

— Надо сказать, что премьера не является моментом рождения спектакля. Это такой present continuous, то есть «продолженное время». И только вместе со зрителем он может досоздаться, тем более в нашем случае, где предполагается прямой интерактив с залом. Сейчас мы на этапе, когда достаточно подробные репетиции приводят к тому, что постепенно начинается жизнь персонажей. Где-то она пока прерывается, но уже возникает ощущение живого.

Сама репетиция — живой процесс. При сосредоточенности, собранности каждого в воздухе витает дух почти студенческого озорства. Одна за другой летят импровизации. Быть может, этой радостной полетности добавляют отношения людей: например, Константин Хабенский и Михаил Трухин дружны еще с тех пор, когда вместе учились у Вениамина Фильштинского в Санкт-Петербурге. Им друг с другом безопасно и свободно.

Кто-то принес яблоки на репетицию. «Попробуйте в этой сцене пожевать!» — предлагает режиссер. Для удобства проверки дает каждому по очереди откусить от яблока. Выглядит как таинство, как обряд посвящения и скрепления друг с другом.

— Какой для вас главный урок этого персонажа?

— Для меня Мюнхгаузен — человек, для которого не бывает безвыходных ситуаций. И это не супергерой с волшебными качествами. Он находит выход из любых, самых невероятных историй с помощью своего живого ума, юмора, самоиронии. Это стойкий человек — и не за счет силы, а за счет разума и фантазии. Мне кажется, это сегодня очень актуально, потому что что-то же должно нам помогать духовно выжить. И вот, глядя на такого героя, думаешь: «Господи, да сейчас все решим, всё найдем, придумаем, как выйти из тупика». Это очень важно. Он может помочь обрести веру в то, что безвыходных положений не бывает.

Ксения Стольная, специально для «Новой»