Писателей, ставших знаменитыми молодыми, не так уж мало. Мэри Шелли, Михаил Шолохов, Ребекка Куанг, Франсуаза Саган…

Когда вышла ее первая книга «Здравствуй, грусть», ей было девятнадцать. Это особый опыт — заслуженно, но, будто с неба, свалившиеся слава и деньги. А полтора миллиона франков — это в 1954 году немало. Не мал и тираж — больше миллиона. Под стать и слава, принесенная книгой, главная юная героиня которой хочет постигать не школьные дисциплины, а вкус поцелуев, остроту страстей и взрослых отношений.

1950-е во Франции — эра послевоенного возрождения, рост экономики, взрыв рождаемости. И — взрывы снарядов в Алжире и бомб ультраправых в Париже.

Но они не мешают приходу поколения, не стесненного нормами прежних времен, а с ним — новых прозаиков, поэтов, драматургов, актеров, режиссеров… Раймона Кено, Жоржа Перека, Алена Роб-Грийе, Жоржа Брассенса, Жака Дюпена, Эжена Ионеско, Клода Шаброля, Жана-Люка Годара, Роже Вадима (Вадима Племянникова, сына русского эмигранта и французского дипломата). Его жена Брижит Бардо — «Манина, девушка в бикини» — выйдя из пены морской, становится символом красоты и сексуальности новой Франции. «Глаза Брижит» — так следом за рекламой зрители зовут фары «Пежо-504»…

Ролану Барту кажется, что автор как явление умирает. Меж тем люди искусства становятся кумирами и ориентирами. Пусть публика и догадывается, что теперь художник не учит жизни, а фиксирует свои впечатления, не очень ясно понимая суть событий. А надо ли понимать? Быть может, главное — это мастерски переданное переживание?..

Не случайно французов, и вообще европейцев, поражают «Летят журавли» Михаила Калатозова, где ужасы войны — трагический фон переживаний героев, яркость которых вознаграждает Золотая пальмовая ветвь Каннского кинофестиваля…

Лента Калатозова выходит в 1957-м — на волне оттепели, когда в советское искусство тоже приходит новое поколение, и, по словам Василия Аксенова, сквозь трещины в «безжизненной поверхности асфальтовой пустыни социалистического реализма» прорастают «травы Ренессанса, бледные, но упорные» — «новые театральные коллективы и возрождение великого русского авангарда в живописи, «Новый мир» и дискуссионные клубы в городках науки, «поэтическая лихорадка» и «гитарная поэзия», «новая волна» в кино и «молодая проза»…

Ее знаменосцем, считает Аксенов (и не только он), становится двадцатилетний студент Анатолий Гладилин — автор повести «Хроника времен Виктора Подгурского», изданной в 9-м номере «Юности» за 1956 год, то есть шестьдесят пять лет назад.

Тираж этого первого журнального издания уступал тиражу романа «Здравствуй, грусть», но превышал 100 тысяч. Плюс 30 тысяч экземпляров книги, вышедшей в «Советском писателе» в 1958-м. И еще 100 тысяч — книги 1962 года, где под одной обложкой — «Хроника» и вторая повесть Гладилина «Бригантина поднимает паруса».

Хотя ее гонорар и несравним с деньгами, уплаченными Гладилину в «Юности» «по самой низкой ставке — вдвое меньше, чем всем. Чтобы не зазнался. «Воспитывали, — рассказывал он смеясь. — Мы с моей женой Машей потратили их почти мгновенно — на поездку в Вильнюс и модные вещи, купить которые там было куда легче, чем в Москве». В «Советском писателе» заплатили по обычной ставке. Но и эти деньги мигом разлетелись. Хотя дело было до реформы 1961 года, и у суммы было заметное число нулей». Кстати, сама книжка стоила 1 рубль 85 копеек.

Меж тем в редакцию и издательство идут сотни писем автору. Пишут министр культуры Николай Михайлов, Рина Зеленая, Фаина Раневская… Толе их не дают. Опять же, чтобы не зазнался. Но письма заполняют и стол для корреспонденции в Литинституте, где он учится. Читатели узнают домашний телефон автора, и от их звонков раскаляется аппарат в коммуналке в Антипьевском (ныне Колымажном) переулке.

В метро он замечает: у двух-трех человек в вагоне тот самый номер журнала. А жена-студентка Маша шепчет: «В библиотеке читает ползала».

На встречах с читателями Гладилина приветствуют овациями. Девушки томно глядят на его кудрявый чуб (лихая челка еще впереди). Парни жмут руку. А один говорит: «Больше я ваших книг читать не буду. Потому что такую вещь, как «Хроника», вы уже не напишете.

Да что ж в ней такого — в «Хронике»? Успел спросить я у друга Гладилина Александра Кабакова незадолго до его ухода.

— Она взорвала литературную гладь, — сказал Александр Абрамович. — Помню, я открываю «Юность». И читаю странный текст, наполненный странным ароматом и увенчанный странным названием. Всё в нем странно нам тогдашним. И прежде всего, внятное сообщение: писать можно не как Федин, Фадеев и завсегдатаи очередных великих строек, а как этот парень, рассказывающий свою человеческую историю. Не фрондерскую. Не рискованную. А человеческую.

Я ее прочел в один присест. И начал снова. Для нашего поколения, ищущего себя, этот текст стал сигналом. Как тогда говорили в марьинорощинских и сокольнических дворах: «Не бэ, ребята! Не бэ! Прорвемся!»

Закрыв журнал, я повторил про себя: да-да-да, значит и вот так можно писать — как хочется, а не «как положено».

А их-то учат: говорят — так, а пишут — эдак. Одинаково нельзя. А вот и можно. В том числе и о страданиях из-за того, что не понимаешь себя, не умеешь выразить чувства, боишься, что слова — ложь, не знаешь, зачем живешь и что впереди.

Да что же это, товарищи? Ведь все ясно: живешь ради свершений, а впереди — коммунизм. А как в 1956-м иначе-то? Ан, на поверку-то — не обязательно. В гладилинской истории юноша Виктор, как и девушка его поколения Сесиль у Саган, или Холден Колфилд над пропастью во ржи, — ищет не книжной мудрости и нравоучений, а сильных взрослых чувств. Верно заметил однажды в эфире «Радио Свобода» (признано Минюстом СМИ-иностранным агентом. — Ред.) Александр Генис: «Гладилин для нас был тем, чем Сэлинджер был для американцев». Да вспомнить хоть героиню романа Раймона Кено «Зизи в метро». Она хочет не в музеи, а в метро. И москвичу Виктору не нужны плакатные штампы. Он, бродя по Москве, ищет понимания.

Таких историй тогда ждут многие. В том числе и школьник Кабаков, который познакомится с Гладилиным через много лет, когда того — «эмигранта и клеветника» — пустят в страну.

Но «Хронику»-то он пишет за двадцать лет до эмиграции. От него — студента Литинститута — сама мысль о ней бесконечно далека. За «полную бездарность» его рассказа «Мой учитель» коллеги по творческому семинару предлагают гнать его в шею. Выручает ведущий Георгий Берёзко. Говорит: «Гладилин очень молодой. Давайте дадим ему испытательный срок. Пусть за лето что-нибудь напишет. А не напишет — отчислим».

Привычки к битью у Толи нет. Она и не придет даже после множества избиений в советской печати. Так что слово «бездарность» для него страшный удар. Из тех, что психологи именуют вершинным опытом. Он бросает человеку вызов такой силы, что помимо воли вышибает его из рутины, бросая в жизненный прорыв.

Гладилин идет по Тверскому бульвару. На улице начинается дождь. А в его голове — строки будущей повести. Вскоре он принесет ее в журнал «Юность» Мэри Озеровой. И та возьмет. Поработает с ней. Передаст главному редактору Валентину Катаеву. А тот подпишет в печать. И в пору сентябрьских дождей тысячи людей прочтут: «Прохожие съежились и кинулись в ближайшие подъезды и подворотни… Виктор шагал, глядя куда-то вдаль немного прищуренными глазами. По лицу его стекали капли… Распрямив плечи, он шел, как будто вбивал каждый шаг, будто ботинки были чугунными и от их поступи дрожала улица». Точнее — бульвар.

Полные воды, они оставили на дорожке четкие, глубокие следы. По ним и пройдут Аксенов, Кузнецов, Крапивин, Садовников и немало других авторов.