«Прорубил окно в Европу, а его заколотили»

— У вас есть ощущение, что страна зашла на второй круг? Роман с тоталитаризмом возрождает стилистику 100-летней давности и в политике, и в искусстве. Почему мы погружаемся туда, откуда с трудом выбрались?

— Мы живем в волшебной сказке. А волшебная сказка совершенно не обязательно должна быть доброй, детской. Она может быть жестокой и кровавой. В этой сказке неизменны персонажи, меняются только актеры. Сказка — это как раз движение по кругу. Иногда дает какие-то надежды герою, потом опять его захлопывает и так далее. Есть фигуры, которые демонстрируют реальное зло, абсолютное, и это не только Баба Яга, может и царь быть бесконечно жестоким: вся эта рубка голов… Вдруг может возникнуть тема любви, Ивана-дурака, но как только происходит свадьба, мы опять погружаемся во мрак. Это не метафора, поверьте, так и есть, крутится и крутится, как волчок.

Но ведь тоже не выскочил, все равно засосало. Прорубил окно в Европу, а его заколотили. Он разорвал страну к тому же: возникла эта часть, которую называют либеральной интеллигенцией, а беда ее заключается в постоянном желании освободить народ, то есть остальные 80 процентов населения. Русская интеллигенция — это каста, которая борется за освобождение и счастье народа. Только вся либеральная мысль основана на принципе французского Просвещения 18 века: человек добр по своей природе.

— А это ошибочный принцип?

— Он опровергается начиная с Достоевского, Ницше, Фрейда, а потом всей историей ХХ века.

На российскую либеральную общественность иногда грустно смотреть, потому что и здесь все идет по кругу. Все бьются за свободный выбор народа, а народ дружно голосует совсем не за тех, кто хотел его освободить. Дело не в том, что вышибли всех неугодных. Дело в том, что это почти никого не возмутило. В отличие, скажем, от Минска, где за последние годы накопился заряд европейских ценностей. Я в Минске на литературном конгрессе был просто поражен мягкой толерантностью белорусов, которой не обладает наша либеральная мысль, поколовшаяся на тысячу кусков. А почему покололась, тоже понятно: потому что у каждого свое представление об освобождении того, кого не освободишь.

Конечно, есть возможность сделать страну помягче, получше, покомфортнее, что-то притушить, так же как мы, разобравшись в себе, можем что-то притормозить в собственном характере: жестокость, гневливость… То же самое реально сделать и с обществом, как сделала Европа. Она ведь не обещала светлое будущее, она обещала больше человеческого комфорта, причем не только телесного, но и душевного, — в общем, культуры. Другое дело, что, когда с этим обществом встречается другое, конечно, негодяи всегда выигрывают, потому что у них нет никаких сдерживающих факторов.

«Кто не согласен — русофоб»

— Недавнее поздравление российского МИДа с годовщиной советского вторжения в Польшу напомнило о феномене гопничества, прижившемся у нас на всех уровнях общества. Почему гопник стал в России супергероем?

— У нас миллионы гопников. Мы живем под солнцем гопника. Мы долго искали свою идею и пришли к этому культу. Это культ силы. Гопники никогда не извиняются, не стесняются, наглость приветствуется. Делают вещи совершенно идиотские с точки зрения нормального сознания, а для них — радость и счастье. Гопник рад, когда удалось наступить кому-то на ногу. Главное, что звучит сейчас во власти, это хохот по отношению к тем «идиотам», которые, как мы с вами тут или там, на Западе, рассуждаем. Конечно, есть и там обеспокоенность, что подчиненные могут в какой-то момент обозлиться, но и то не из-за либерализма, а только если последнее отберут. Но и это запрограммировано в сказке: и бунт, и мечты Ивана-дурака.

— Мы наблюдаем новое Средневековье: суеверная псевдорелигиозность, мифологизированное сознание, городские страшные легенды вроде жидких чипов и отравленных арбузов… Это откуда?

— Как ни парадоксально, гопничество построено на суевериях. Ты избранник своего двора, тебя могут убить финкой, а могут прославить. На этой странной дворовой ноте можно нарастить Средневековья дохрена. А когда гопник взлетает на верхи, он прекрасно понимает, что для удержания власти нужно включить мистический элемент, мифологию. Даже в истории он должен быть всегда прав, отсюда эксплуатация темы победы. А кто не согласен — русофоб.

— Вот вас так и называют.

— Меня несправедливо называют русофобом, я лишь стараюсь показать реальность и куда-то вывести. Я не считаю, что идеал на Западе. Недавно на одной международной панели я спросил своего соседа, умрет ли он за европейские ценности? Он ответил: за семью и родных да, а за ценности нет. Я говорю: вот в этом разница, за эти ценности у нас один сидит в тюрьме, его фамилия Навальный, а другого убили под Кремлем, его фамилия Немцов. Так что мы в этом что-то понимаем.

Я никого не устраиваю. Гопота — не мое, а у либералов тоже есть красная черта, за которую нельзя.

Это продолжение той самой борьбы с энтропией, которая является главной задачей искусства и делает его сотворчеством Божеству.

— Почему государство озаботилось нравственностью: начало сажать за «порнографию», «пропаганду ЛГБТ», маркировать книги? Ваши, например, «18+».

— Любой тоталитарный режим вмешивается в постель. Вся энергия должна быть подчинена не твоим прихотям, а ориентироваться на государственную безопасность.

Но это очень избирательно: сами они по своим законам жить не станут. В Москве существует огромное количество гаремов, но это им неинтересно, а интересно запретить девушкам спать с девушками.

— Если продолжать про Средневековье, то ковид стал новой чумой. Почему она не вывела на первый план истинные ценности: жизни, свободы, здоровья?

— У меня была такая же надежда: что ковид сплотит людей, поставив перед ними общую задачу. Но получилось наоборот. Вмешалась глупость, Мы поглупели. Нет ничего объединяющего даже на формальном уровне. Глупость — страшная катастрофа нашего времени.

«Если не выскочить, сгнием, как силос»

— Почему в массовом сознании нет морального императива, единого представления, что хорошо, а что — плохо?

— Он был, тут ведь хорошо поработала литература 19 века. Но было и органическое зло — царизм. И это зло настолько возненавидели, что борцы поменялись с ним местами. И кровь потекла потоками. Мы от этого не оправились. Интеллигенция сейчас исчезающий объект. Литература слабенькая. Она может рассказывать о том и о другом, и даже талантливо, но большая литература — не об этом, она должна быть в поиске действительно значимых представлений о человеческой природе.

Наши главные болячки — гопничество, вялость философской мысли и гниение толпы. Если не выскочить из этой сказки, Россия сгниет — как силос. Мы отстаем от мира, плохо работаем, даже не ленимся, а балдеем. Ужасны эти выдумки про “глубинный народ”, который на самом деле может подхватить три темы: рыбалку, водку и баб, впрочем, даже про баб — уже сложнее. А дальше стена, никаких абстрактных слов. Я в новой книжке пишу, что есть “понятка” — фильтр, через который понятное проходит, а непонятное притормаживает. «Понятка» помогает им жить: не страшны ни санкции, ни репрессии. А если что-то проскочит, то будет взрыв, пугачевщина.

— Это пессимистическая теория в пользу отъезда.

— Страна не уедет от себя. Она все примет, она и 37-й год приняла. В этот раз будет более точечно, но не менее неотвратимо. Чтобы всех перерезать, нужна идеология, которая подкупит всех, у нас ее нет, так что массовые репрессии возможны только на очень сильном натяжении, мобилизации, когда «завтра война». Но если сильно натянуть, элита будет недовольна, им тоже хочется пожить, а не строем ходить.

Чтобы изменить страну, нужны огромные усилия, равные петровским. И человек, готовый взять это на себя. Поздний Горбачев, наверное, мог пойти в этом дальше других, он из сказки немножко вырывался, но тут случились известные события. А Ельцину не удалось, он сам оказался этим народом.

Спасти может чудо, связанное с Петром Первым, но желательно, чтобы Петр был не очень кровавым. И это будет не по шерсти населению, силовикам и много кому. Но если правильно рулить, можно выскочить из этой сказки, иначе сгнием. Правда, я Петра пока не вижу.

— А культура может спасти?

— Культура это борьба с энтропией — с хаосом, гниением, смертью. Главный борец с энтропией — Кафка. Или чуть-чуть Достоевский в «Записках из подполья», потому что это выход на экзистенциальную тему, которая и дает возможность продолжить путь сотворчества.

— Но в этой борьбе невозможно победить. То есть, борьба заведомо с трагическим исходом?

— Невозможно. И человек смертен. Но мы включены в то, что Андре Мальро называл условиями человеческого существования, — так называлась его книга. Надо просто признать, что люди такие, какие есть, что «они» — это мы. Мы порой теряем самих себя, представления о себе из-за всяких девайсов, но это же не значит, что их надо запретить. Это значит, что надо просто себя осмыслить.