Впервые ее домом стал Московский театр «Современник», а куратором внеконкурсной программы — его художественный руководитель Виктор Рыжаков.

Девять дней фестиваля вместили в себя читки почти сорока пьес. Их авторы — из Владивостока и Воронежа, Екатеринбурга, Рязани, Уфы, Казани, Москвы, Санкт-Петербурга, а также Львова, Баку, Минска и Софии.

Почти на всех читках зрители смеялись, но чаще юмор оказывался только маскарадным костюмом персонажей — заблудившихся, растерянных, внутренне озябших. «Кругом больно», — говорит герой драмы «Тахир и Зухра» Зухры Яниковой, и в этих словах заключено краткое содержание прозвучавших текстов.

Если судить по Любимовке, современная драматургия не столько ставит зеркало перед сегодняшней жизнью, общественными проблемами или человеческой природой как таковой, сколько делается увеличительным стеклом, нацеленным на внутренние шрамы, царапины и синяки. В «Звездах в черной дыре» Вероники Вельт герои водят пальцами по трещине в стене их дома. В сущности, это метафора того, на чем главным образом сосредоточилась драматургия — на поглаживании душевных трещин.

Действенный процесс в этих пьесах зачастую оказывается подменен монотонной констатацией определенного состояния — одиночества, потерянности, морока какого-то. Кажется, целью драматурга в таком случае становится не что иное, как его — состояния — передача, утопление читателя и зрителя в заготовленном чувстве. Персонажи из действующих лиц переходят в статус лиц говорящих и заговаривающих, как будто замерших. Они не столько действуют в пьесе, сколько пребывают в ней.

Возможно, театру просто нужно найти свой язык для этой «новой (без)действенности». О пьесах Тургенева и Чехова тоже когда-то говорили, что они годятся лишь для чтения и грешат против законов сцены. Но сегодняшние драматурги иногда действительно пишут так, словно не надеются, что их будут не только читать, но и ставить, и снабжают тексты сценически невыполнимыми ремарками. Например, в «Катапульте» Дмитрия Богославского можно встретить такие: «сплевывая вязкую, с кровавыми сгустками слюну на асфальт», «кровь под рубашкой змейкой спускается по спине», «серая рябь телевизора отчетливо отражается на ее щеках» и так далее. Театр не слишком активно идет навстречу современной драматургии, но и она как будто не торопится к нему.

На обсуждениях после читок то и дело звучали громкие сравнения. «Это новый Шекспир!», «Это античность!», «Это подлинная трагедия!» и прочее. Однако думается, что

Их роднит стягивание в одну точку страшного и смешного, расшатывание композиции и ритма текста таким образом, чтобы стиралась иерархия событий, чтобы важное и второстепенное, условно высокое и условно низкое уравнивались. Это сползание быта в небытие, слияние реального и ирреального.

Почти все это есть, например, в «Черной пурге» Анастасии Букреевой, отобранной для внеконкурсной программы Виктором Рыжаковым. Пожалуй, это одна из наиболее интересных и целостных пьес фестиваля.

По сюжету, офисный работник прибывает из Москвы в загадочный город, где обитают Девушка с золотыми волосами, Медведь, Мертвый шахтер и другие странные персонажи. «Кто эти люди? У них дыры в солнечном сплетении», — говорит он о них. Герой бродит по улицам, заходит в театр, в торговый центр и в музей и пытается вспомнить, кто он и зачем приехал. Надеется вскоре вернуться домой, но, попав на орбиту, уже не может сойти, вязнет в этом заколдованном пространстве. Сцены называются разговорами. Главное в пьесе — ритм-состояние и атмосфера, заразительная обреченность персонажа. Автор опирается не только на Петрушевскую — здесь слышатся и Стриндберг, и Достоевский, и Олеша.

В «Черной пурге» еще и найден правильный язык, здесь определенна и едина интонация, чего не скажешь обо всех пьесах программы. В основном драматурги только пытаются расслышать (или создать) современный язык — пока он стилистически незрелый.

Но по речи героев часто невозможно определить ни их возраст, ни время действия. Просторечие сплетается с высоким слогом, молодежный сленг с устаревшим сленгом девяностых-нулевых, а былинный синтаксис с матерком. В монопьесе Константина Стешика «Друг мой» (читку срежиссировал и исполнил Виктор Рыжаков) рассказ ведется от лица мужчины примерно 60 лет, но пока об этом не услышишь, представляешь человека совсем юного, захваченного особым подростковым одиночеством, упивающегося своими обидами, болью и усталостью, поспешившего раньше срока разочароваться в жизни. В другой пьесе персонаж говорит: «Вот чудак-человек! Ну камон!» — первое вряд ли мог воскликнуть молодой человек, а второе не сказал бы взрослый. С другой стороны, все это и подобное можно объяснить тем, что сами герои будто бы застряли в безвременье, где важны не эпоха или год рождения, а только состояние души.

Юмор в основном, наоборот, высекался из жизнеподобия, а не из сюрреалистических туманов. Зрители смеялись чаще всего тогда, когда могли узнать себя и свою привычную реальность в словах и действиях героев. Например, в уже упомянутой пьесе «Тахир и Зухра» пенсионерка Антонина Ивановна отправляет в мессенджере забавные картинки. Такая мелочь, казалось бы, но публика ярко реагировала — каждый узнал в ней свою маму, бабушку или тетю, щедро рассылающих мерцающие открытки.

Жанры в основном туманны и размыты: история, путешествие, пьеса-интервью, дневник, разговор, размышление, напев… Ни одна пьеса не обозначена как притча, но в действительности именно она оказалась самым популярным жанром на фестивале. Он не может не быть притягательным — им многое легко объяснить и оправдать. Но и у него есть свои законы, тогда как в большинстве представленных на Любимовке пьес-притч пафос выращивается искусственно — он не вырастает, а появляется. Есть жажда взметнуться к высоким смыслам, но взлеты не подготовлены. Когда хочется сказать о вечном, минуя живое, — и жизнь остывает, и до вечности не дотянуться. Предельно этот жанр сконцентрировался в «Инау» Олега Михайлова — мистическая история вместила в себя сразу несколько притч и мрачных преданий народов Сахалина, Камчатки и Курильских островов.

Впрочем, не притчами едиными — в программе было несколько документальных, прямолинейных остросоциальных пьес. «РАС-сказы» Виктории Емелёвой — истории о жизни матерей детей с расстройством аутистического спектра. «Каток» Елизаветы Карабановой и Наты Кель основан на интервью с уфимскими подростками, где они рассуждают о гендере, депрессии и дружбе. В пьесе «Наизнанку» Карина Бесолти поднимает вопросы насилия, свободы, жестокости традиций (то есть говорит о том, что старое не значит лучшее, что уклады и обычаи пора пересмотреть) и вплетает в подтекст столь обсуждаемую сегодня тему феминизма.

В одних пьесах герои — это растерянные жертвы, не умеющие жить, в других — сопротивляющиеся борцы.

«Мир огромный, а я в нем крошенька», — приговаривает незадачливый Вадик из «Катапульты», озвучивая таким образом мироощущение доброй половины героев любимовских пьес. В «Бешеном хворосте» Олега Маслова речь идет о бунте подростков против лицемерных взрослых. Пьеса, сочетающая текст с параллельным показом детских рисунков и записей, «И. 9 лет» Артема Материнского, прямо предлагает взглянуть на жизнь через глаза ребенка. Даже в уже упомянутой истории «Звезды в черной дыре», где действуют вполне взрослые люди, которые, как кажется, и не жертвы, и не борцы, звучат такие реплики, как «…зато без шапки ходить можно». И они тоже «крошеньки» на самом деле.

Любимовка становится все старше, фестиваль взрослеет, обживает новые для себя стены. А герои пьес, звучащих здесь, остаются подростками с шипами вместо кожи. Растирают в кровь свои ссадины, играют в прожженность и усталость, обиженно требуют любви и, как в притче про лягушку, сбивающую масло, отчаянно сбивают пустоту.

Ксения Стольная, специально для «Новой»