Звонок Ежова из Москвы 14 ноября 1938 года поверг шефа НКВД Украины, комиссара госбезопасности 3-го ранга Александра Успенского в глубокое раздумье и тревогу. Ничего внятного он не услышал, но зловещий смысл уловил. Ежов был краток: «Тебя вызывают в Москву, дела твои будут разбирать. Плохи твои дела». В конце разговора намекнул: «А вообще ты сам посмотри, как тебе ехать и куда ехать…»

Успенский все понял. Он давно чувствовал — дело идет к развязке. Осенью 1938-го панические настроения охватили верхушку НКВД. С сентября шли аресты. Назначенный к Ежову первым заместителем Лаврентий Берия развернул бешеную активность, подмял аппарат НКВД, расставил в нем своих людей и раздавал направо и налево приказы об арестах выдвиженцев Ежова.

Ежов и его окружение почувствовали опасность еще летом. Когда в начале августа 1938-го Успенский и вместе с ним начальник УНКВД по Ленинградской области Литвин встретились с Ежовым у него на даче, тот заявил: «Нужно прятать концы в воду. Нужно в ускоренном порядке закончить все следственные дела, чтобы нельзя было разобраться». А Литвин добавил: «Если не удастся все скрыть, придется перестреляться. Если я увижу, что дела плохи, — застрелюсь». Самому же Успенскому, как он признал позднее, именно в тот момент пришла в голову мысль о побеге.

Чего опасался Ежов и его люди? Массовые операции НКВД шли к завершению, это было ясно. А потом? Не получится ли так, что начнут перетряхивать аппарат НКВД и искать виновных в «перегибах»? Это же излюбленный сталинский стиль.

Когда массовые операции НКВД только планировались, Сталин, по рассказу ежовского заместителя Фриновского, в ответ на вопрос, «не много ли крови», «усмехнулся, подошел к Фриновскому, двумя пальцами толкнул в плечо, как будто отталкивая доброжелательно. «Ничего, — говорит, — партия все возьмет на себя». Обманул. Вину возложил на исполнителей.

Когда в очередной раз Успенский приехал в Москву, он стал свидетелем «небывалой паники» среди сотрудников центрального аппарата НКВД и застал Ежова в смятении и упадке духа. Ежов пьянствовал, уходя от проблем.

И вот вызов в Москву — «дела разбирать». Знал ли Успенский о самоубийстве 12 ноября начальника Ленинградского НКВД Литвина? Можно предположить, что Ежов ему об этом сообщил. Тоже в качестве намека — вот выход!

Но нет, стреляться Успенский не собирался. У него был план получше — инсценировать самоубийство и скрыться. Он написал «предсмертную» записку, будто пошел топиться в Днепр. Вернулся с работы домой и после девяти вечера 14 ноября, отослав охранника, сказав, что идет по «личным делам», вышел из дома. Больше его не видели.

«Прощальную» записку Успенский написал, как ему казалось, с выдумкой. Ну кто усомнится в его решении свести счеты с жизнью? Осенью 1938-го это стало банальностью. Перспектива неминуемого ареста ужасала, и руководящие чекисты стрелялись и топились.

Исчезновение наркома обнаружилось лишь на следующий день в полдень. Время было безнадежно упущено. Успенский был уже далеко.

Казалось, все правильно рассчитал. Но записке не поверили. Берия сразу же распорядился усилить охрану границ и искать беглеца. Успенский перемудрил — записку оставил не дома, откуда он вышел в ночь и растворился, а в наркомате, да и на Люшкова — начальника Дальневосточного НКВД, перебежавшего в июне 1938-го к японцам, — тоже зря сослался. Вышло как будто с намеком — напомнил о беглеце.

Паспорт серии ЭР № 552098 он себе выписал на вымышленную фамилию — Шмашковского Ивана Лаврентьевича. Ничего сложного, своя рука владыка. Паспорта-то давали в его ведомстве.

Когда новость дошла до Сталина, тот был вне себя. Один стреляется, другой исчезает, как тать в ночи. Что за люди у Ежова, можно ли вообще с ним иметь дело? В гневе он пишет:

И хотя в этот момент Ежов еще числился наркомом внутренних дел, он уже полностью был лишен доверия Сталина. Вдвойне обидно, ведь Ежов хорошо знал цену Успенскому, но его ареста не хотел допустить.

Успенский в ночь на 15 ноября сел на воронежский поезд, сошел в Курске и, нигде не задерживаясь дольше нескольких дней, поехал дальше. Аргангельк, Калуга и наконец Москва. В Подмосковье он поселился у Ларисы Матсон — давней знакомой. Ее муж, чекист Герман Матсон, был расстрелян в июне 1938-го. Кажется, жизнь наладилась. Они с Ларисой перебрались в Муром, где ей дали должность заведующей родильным отделением. Успенский выдавал себя за литератора, пишущего на дому. В марте 1939-го случился разлад. Деньги у Успенского закончились, и Лариса предпочла с ним расстаться. Да и слишком уж опасно было прятать беглого наркома.

Успенский снова ударился в бега. Страх ареста гнал его, как зайца. Он колесил по городам и весям, делая лишь короткие остановки. Цена вопроса — жизнь. О былом комфорте передвижения депутату Верховного Совета СССР пришлось забыть. Вот раньше он ездил — депутатский зал вокзала, белые скатерти, вежливые официанты… И вот теперь его депутатские корочки — псу под хвост! Убогие многолюдные буфеты и постоянная тревога — не нагрянет ли транспортная милиция с проверкой документов. А вдруг опознают?!

Казань, Арзамас, Свердловск. Наконец мелькнула идея — податься на золотые прииски. Успенского искали долго и упорно. Сталинская записка не давала Берии покоя. Ну как же — «задета и опозорена честь». Задержали беглеца в Миассе 16 апреля 1939-го. Дальше как положено — арест, суд, а в январе 1940-го — приговор к расстрелу. Его жену Анну Успенскую арестовали через неделю после исчезновения мужа, расстреляли в марте 1940-го. Через много лет ее реабилитировали, а его — нет. И не за побег, а за проведение массовых репрессий и нарушение законов.

А участников многомесячного поиска Успенского щедро наградили орденами.