Первые его книги и премии начинаются, за редким исключением, с 2011 года. Странное ощущение, что он и родился тогда, и сейчас ему — десять, но при этом он хтонически древен…

При мощном поэтическом эхе 80-х, в воспаленной «гласности» 90-х, в многопремиальных нулевых — где он был? Загадка.

Евгений Чигрин во многом — загадка, явление инфернального, точнее, сверхчувственного толка. Он не просто иррационален. Он джиннообразен. В какой лампе он сидел тыщу лет и к кому выходил оттуда — можно только догадываться, прислушиваясь.

Диапазон его души и слуха огромен: из античных глубин его выносит на сегодняшний сленг и феню с такой же естественностью, силой и легкостью, как с музыки — на живопись, с Востока — на Запад и обратно, именно — с силой и легкостью.

Это доставляет наслаждение, такая странная сущность — тот, кто живет, путешествуя в искусстве, и «…по буквочке выкуривая слово…».

У него множество читателей и поклонников, и в комментах к его стихам слово «волшебно» — одно из самых частотных. Его читают радостно и благодарно, так читают и любят тех, кто сам умеет читать и любить — беззаветно.

По отношению к людям он как бы слегка — а может, и не слегка — иноприроден. Никак не привыкнет к простым раскладам, и нам не дает привыкать.

Вот мальчик вам, вот девочка, вот бухта,
Маяк и бухта. В триллионы ватт
Созвездия, как медная посуда,
На кухне неба сложены не в ряд.
Заснешь над фолиантом — станешь книжкой,
Забудешь все и вспомнишь все опять.
Родился стариком — умрешь мальчишкой,
Кто это написал в твою тетрадь?..

А память его неустанно прядет и истончает, источает прошлое, качает тончайшие мосты.

Да, уйдешь невероятно далеко, и вдруг, как по русским горкам, пролетая там, на поворотах приостанавливаясь, поймешь так много, что выйти из этого понимания трудно, почти невозможно, да и не хочется, потому что понимание это родственно тебе, и ты счастлив осознать, что счастье — это род отчаянья, но вряд ли объяснишь это, как и все, что произойдет с тобой от первой строки — например: «За осенью, в которой стих подмерз, как Вяземский в халате обветшалом…» — до последней: «…целуя охренительное «вспять» / в еще одном… от Рождества Христова»…

Казалось бы, он весь — игра слововидений, но как ему удается мир запредельный, призрачный, монструозный четко зафиксировать, навести на резкость, превратить в материально ощутимый и сегодняшний? Показать, обезопасить и — снова отпустить на свободу? Он разное показывает, и мы видим разное, иногда страшное, смутное. Но что-то непременно опознается как пронзительно ясное:

В правом стеклышке мгла, в левом, видишь, фигурка к фигурке —
В сизоватом тумане неспешно идут старики,
Бьется что-то в груди, точно красное в песне-печурке,
Только ангелы знают, зачем эти двое близки.

Он никого ни к чему не принуждает, кроме, пожалуй, чтения стихов, но здесь мы не вольны — каждый, кто слышит, — не вольны отказаться. Даже не понимая, мы чувствуем — там то и дело включают защитные смыслы.

И там невероятный, спасительный свет!

Марина Кулакова — специально для «Новой»,
Нижний Новгород