1.

Когда началась эта афганская война, мы с Андреем Загданским снимали эпизод для телефильма в самом тихом месте Америки — на озере Уолден, где жил отшельником мой любимый писатель Генри Торо. Тем бо́льшим оказался контраст, когда по телевизору объявили о начале военных действий.

— Почему, — с горечью сказал Андрей, — мне всегда приходится жить в стране, которая воюет с Афганистаном?

Я уехал раньше и о советской войне судил издалека и с отвращением. Теперь пришла пора Америки. Она ее приняла с легкой душой, потому что Талибан (группировка признана террористической и запрещена в РФ — Ред.) был бесспорной мишенью, обещал легкую победу и благодарность от страны, в которой запрещали смотреть кино, играть в футбол и пускать женщин на улицу без сопровождения родственника. Тем более что после шока 11 сентября война — какая-нибудь и с кем-нибудь — казалась совершенно необходимой. Кто-то должен был отвечать за воронку в Манхэттене, которая все еще дымилась. Впрочем, уже тогда было не совсем ясно, как наказать виновных с помощью оккупации целой страны. Но никто особенно не задавался лишними вопросами —

Промахи младшего Буша начались с терминов. Сперва он назвал афганскую эскападу «крестовым походом». Это было примерно так же умно, как дать кодовое название миротворческой операции «Варфоломеевская ночь». Вторая ошибка оказалась столь долгоиграющей, что за ее последствия Америка расплачивается и сегодня. Отправив войска в Афганистан, президент открыл «войну с террором». Расплывчатость формулировки до сих пор порождает множество так и нерешенных вопросов. Строго говоря, сражаться с террором — как воевать с танками, то есть путать оружие с противниками, средство — с целью, причину — со следствием. Еще хуже, что такая война по определению — с открытым концом. Она может либо завершиться лукавым провозглашением победы, что делали все президенты, либо не кончиться никогда, потому что противника нельзя истребить, подчинить, а главное — найти.

Лингвистическая ловушка захлопнулась окончательно, когда американцы победили талибов и получили от них в наследство страну, с которой не знали, что делать. Следующие двадцать лет ушло на то, чтобы разрешить эту загадку. О том, что это не удалось, свидетельствует провал всего афганского проекта, за которым одна часть мира наблюдает с ужасом, другая — со злорадством, третья — с отчаянием, многие, как я, — с обидой и недоумением, ибо Америка хотела только хорошего.

2.

Честертон, любивший парадоксы, оборачивающиеся трюизмами, предсказал последствия революции.

«Напрасно вы думаете, — сказал он, — что первыми жертвами восставших масс станут фабриканты, банкиры и прочие толстосумы. Раньше всех расправятся с филантропами».

Бедные не любят богатых всегда, но особенно тогда, когда они им помогают. Благотворительность чревата высокомерием подающей стороны и завистью — принимающей. Еще школьником я выписал из Джека Лондона душещипательную максиму: «Милосердие — это не кость, брошенная собаке, а кость, разделенная с ней, когда ты не менее голоден».

Филантроп — фигура темная. Бедным его мотивы кажутся туманными и подозрительными. Раз дает — значит, замаливает грехи или рассчитывает их преумножить своими хитроумными путями, недоступными честным нищим.

В голодные 90-е годы умирающим толстым журналам помогал Фонд Сороса (признан нежелательной организацией). На его деньги журналы отправлялись в провинциальные библиотеки, обнищавшие не меньше своих абонентов. Русским писателям следовало бы поставить Соросу памятник, но вместо этого Солженицын обвинил филантропа в работе на западную разведку.

«Помогая живущим на копейки русским ученым, — объяснил Александр Исаевич, — он выяснял, в каких областях отечественная наука отстает от конкурентов и противников».

В эту чушь легче поверить, если вспомнить, что самый богатый человек в мире перестал им быть, потому что с бешеной интенсивностью раздает свои капиталы. Не вопреки этому, а именно поэтому идиоты всех стран и народов верят, что Билл Гейтс с помощью вакцины «чипирует» население со своим коварными, непонятными, но, бесспорно, зловещими целями. Филантроп ведь не может не иметь тайных намерений, потому что бедные мечтают поменяться с ним не местами, а доходами, которыми они бы распорядились куда умнее — одни золотые унитазы многого стоят.

Добро без корысти внушает не благодарность, а ненависть. И лучше всех об этом написали кумиры моей юности братья Стругацкие. Когда стало ясно, что в Афганистане американцев встречают не хлебом с солью, я набрался смелости и позвонил в Питер Борису Стругацкому.

— Можно ли считать, — спросил я, — что вы предсказали ситуацию на Востоке, где американскую армию встречают как прогрессоров в повести «Трудно быть богом»?

— Считайте что хотите, — буркнул Борис Натанович, и я понял, что не первый задаю ему этот вопрос. Тем более что ответ легко найти самому в книге: «Я нес добро, и — Господи! — как они меня ненавидели. Потому что боги пришли, не спрашивая разрешения. Никто их не звал, а они вперлись и принялись творить добро».

3.

Пропустив романтизм с его культом национальной обособленности и суеверной приверженности к мифу «крови и почвы», Новый Свет до сих пор разделяет универсальные принципы Просвещения, которые, как Пифагоровы штаны, подходят всем без исключения.

«Пойми, — говорил мне босс и товарищ, — Америка стала домом для всех, потому что все хотят одного и того же: достатка, своей крыши, будущего для детей и мира для себя. И достичь этого можно только с помощью свободы и демократии».

С этим спорить трудно и не хочется, но это не так. Даже Америка не разделяет общие ценности, когда они не всех устраивают. Как выяснилось 6 января, для половины страны демократия ничего не стоит, если она привела к власти не того президента, которого ей хотелось. И свобода не так уж дорога, если она позволяет считать бандитов «патриотами».

С Афганистаном все хуже. Двадцать лет Америка строила лестницу, которая позволила бы ему перебраться через стену, ограждающую страну от цивилизации. Казалось бы, все шло как по нотам. Девочки ходили в школу, девушки — в университеты, женщины — на работу, народ — к избирательным урнам. Даже сокровища афганской истории вернулись в музеи. Но то, что мы считали безусловным благом, не было таковым для всех.

«Никакая свобода и демократия, — сказал мне вернувшийся оттуда солдат, — не нужны афганскому крестьянину, если его дочь накрасит губы».

Америка обманывалась, рассказывая себе и другим, что знает секрет счастья. Думая, что несет его с собой, и считая, что всем нравится жизнь, устоявшаяся — худо-бедно, но уж точно лучше, чем при талибах — за долгие 20 лет. Поэтому все эти годы единственная задача американской армии состояла в том, чтобы научить Афганистан охранять себя.

«Но учить воевать афганцев, победивших две империи, — написал специалист по Востоку колумнист «Нью-Йорк таймс» Томас Фридман, — так же нелепо, как обучать полинезийцев ловить рыбу».

Армия в 300 тысяч, снаряженная лучшим американским оружием, исчезла мгновенно и неизвестно куда. Американцев ждал трагический сюрприз: плохие свои лучше хороших чужих. И все, что строила в Афганистане Америка, нужно было не всем, а немногим. В первую очередь — самим американцам, которые слишком долго верили, что люди в мире одинаковые, хотят одного и готовы договориться.

Сегодня мы выяснили, что лестница была приставлена не к той стене.