А потом, свидетельствуют очевидцы, пока Горбачев пространно освещал общую ситуацию в мире, американский президент потерял, похоже, нить разговора. Когда пришло время ему что-то говорить в ответ, он, ну точь-в-точь «дорогой Леонид Ильич», стал перебирать свои карточки и рассыпал их. А Горбачеву не терпелось изложить кому-то понимающему новые советские инициативы. Поэтому он и предложил позвать немедленно глав дипломатических ведомств. Он по пунктам изложил Шульцу предложения СССР. Ясно, что Рейган, который не разбирался в деталях, вряд ли что-то понял. В конце концов, президент, очевидно найдя нужную карточку, стал в очередной раз объяснять, как будет хорошо, если Москва согласится с работами по СОИ. Ведь, во-первых, «представители обеих стран будут иметь право присутствовать на испытаниях, а если испытания покажут возможность создания оборонительной системы, то мы возьмем обязательство поделиться (этими разработками. — А. Г.)» [16]. А во-вторых, «нас обвиняют в намерении заполучить возможность для первого удара, но предлагаемый нами договор требует уничтожения баллистических ракет еще до развертывания оборонительной системы. Стало быть, первый удар будет невозможен» [17].

Горбачев, очевидно, сделал вывод, что Рейган просто ничего не понял. Он предложил прерваться, дабы американская сторона изучила советские инициативы. В маленькой, защищенной от прослушивания комнатке американского посольства, которую дипломаты прозвали «пузырем», Шульц докладывал о новых предложениях Горбачева: «Он бросал подарки к нашим ногам. Точнее, выкладывал на стол — уступку за уступкой!» Нитце посчитал, что это лучшие советские уступки, которые американцам предлагали за последние 25 лет. Впрочем, на Рейгана это большого впечатления не произвело. Его волновала лишь судьба его любимого детища: «Боюсь, он просто хочет убить СОИ». При этом президента явно забавляло сидение в «пузыре» с его прозрачными стенками: «Ну, если пустить сюда воду, может быть, можно было бы держать здесь золотых рыбок» [18].

Если Генеральный секретарь рассчитывал, что после перерыва американцы, осознав размер советских уступок, начнут их обсуждать, то он ошибался. Американский президент стал читать по бумажке прежнюю американскую позицию, которая уже не раз звучала на переговорах. Он предлагал невыход из Договора по ПРО в течение семи с половиной лет, но оговаривал возможность продолжать исследования в области СОИ. И снова обещал поделиться технологиями с Советским Союзом.

Горбачев явно начал терять терпение:

Единственным позитивным результатом было решение назначить группу экспертов, которые могут попытаться выработать в течение наступавшего вечера и грядущей ночи проект документа, где были бы сформулированы основные положения будущего договора.

Если главным переговорщиком с американской стороны был назначен все тот же Пол Нитце, то во главе советской группы Генсек поставил не дипломата, а военного — начальника Генерального штаба маршала СССР Сергея Ахромеева. Горбачев, стремившийся встряхнуть ход переговоров, здесь не ошибся. Факт, что советских переговорщиков возглавляет второй по должности военачальник страны, сам по себе поднимал статус этих консультаций. «Для Нитце, — пишет Тэлботт, — длившиеся всю ночь переговоры были одной из высших точек карьеры. Его партнером был высший советский военачальник, действовавший по прямым инструкциям Генерального секретаря коммунистической партии, который в свою очередь следил за переговорами из своего штаба, развернутого на борту советского корабля… Нитце и Ахромеев спорили по главным стратегическим вопросам: Что определяет стабильность в стратегическом балансе? Что точно является взаимосвязью между обороной и нападением? Как эта взаимосвязь может быть определена, структурирована и реализована посредством контроля над вооружениями?» [20]

Особый оттенок происходящему в глазах американцев придавало и то, что буквально накануне Рейган получил доклад ЦРУ, где говорилось, что против Горбачева готовится заговор высших советских военных. И вот теперь они впервые лицом к лицу встретились с представителем военной элиты СССР. И он немало поразил их.

В первый день переговоров, когда члены делегаций болтали, ожидая, когда закончится встреча один на один, маршал буквально огорошил госсекретаря США. «Я — последний из могикан», — сказал он мне. «Что Вы имеете в виду?» — спросил я, будучи немало озадаченным. Память возвращала меня к книге Джеймса Фенимора Купера. Он объяснил, что является последним военачальником на действительной службе, кто воевал против нацистов во время Второй мировой войны. «Но эта фраза «последний из могикан», ее-то вы откуда взяли?» — спросил я. «Из детства, я вырос на приключенческих романах Джеймса Фенимора Купера». Это подтолкнуло госсекретаря к чуть ли не философским обобщениям: «Литература может соединять культуры». Подумал я. Этот советский военный более непринужден, более открыт и готов для откровенного разговора, чем профессиональные переговорщики, с которыми мы обычно имели дело. Мы считали Ахромеева человеком, понимающим историю и осведомленным в американских подходах» [21]. Справедливости ради следует заметить, что Шульц просто не знал, что Купер был одним из любимейших писателей многих поколений советских детей и подростков. Подавляющее большинство советских генералов читали его книги. Делать из этого далекоидущие выводы относительно Ахромеева было, конечно, ошибкой.

У Нитце было свое отношение к главе советского Генштаба. Он внимательно следил за выступлениями маршала в печати. Так, ему показалось, что статья Ахромеева, опубликованная в «Правде» летом 1985 года, хоть в ней и были все дежурные инвективы в адрес США, содержала также и намеки на то, что есть пространство для переговоров. И вот теперь, когда в восемь вечера делегации собрались в небольшой комнате, где днем общались Рейган и Горбачев, им предстояло выяснить, есть ли поле для согласия. Во вступительном слове Ахромеев сказал, что он не дипломат, а профессиональный военный (подразумевалось, очевидно, что он любит ясность и краткость). Маршал предложил не терять время на изложение старых и набивших оскомину аргументов. Более того, как пишет Тэлботт, он осаживал своих гражданских коллег — академика Георгия Арбатова и посла Виктора Карпова — когда те пытались затеять «философскую дискуссию» или «дать отпор». Удивительное дело, маршал явно пытался играть роль «хорошего копа», оставляя другим изображать «плохого».

Как и следовало ожидать, первый спор возник вокруг горбачевского предложения о 50-процентном сокращении СНВ. СССР считал возможным сократить наполовину каждый из элементов «триады» — МБР, ПЛАРБ (расшифровывается как «подводная лодка атомная с ракетами баллистическими». — Ред.) и ТБ. Американцы тут же потребовали ввести подуровни для каждого вида вооружений, так как механическое сокращение каждой «ноги» триады привело бы к фиксации советского превосходства в наземных баллистических ракетах. «Как маршал Советского Союза, — говорил Нитце Ахромееву, объясняя свою позицию, — вы должны понимать, что между бомбой свободного падения на В-52 и разделяющейся головной частью SS-18 есть большая разница».

«Мы уже готовы сокращать МБР, — отвечал Ахромеев (согласно плану, Горбачев должен был представить конкретные цифры на следующий день), — однако ваши подуровни и прочая арифметика требуют от нас еще больших сокращений». Маршал утверждал, что американские предложения, в случае если бы они были приняты, заставили бы СССР менять структуру своих ядерных сил. Все то время, пока Ахромеев спокойно вел свои разъяснения, Виктор Карпов становился все мрачнее, периодически закатывал глаза и делал театральные вздохи. В общем выражал неодобрение тому, как военачальник ведет дело, позволяя американцам использовать старые аргументы, не давая при этом им решительного отпора. Было ясно, что Ахромеев хочет достичь результата, и уловки из арсенала Громыко кажутся ему излишними.

На помощь ему пришел Нитце, который предложил рассмотреть американские подуровни предметно, тут же поднял возможный потолок с 3000 боеголовок на МБР до 3600. И тут уже начался конфликт среди американцев. Эдвард Рауни (американский посол, генерал, член делегации США. — Ред.) потребовал прерваться. Когда американцы вышли в другую комнату, он набросился на Нитце за то, что тот дал Советам целых 600 дополнительных боеголовок.

«Ахромеев хочет результата, я должен предложить ему хоть что-нибудь», — объяснял мастер переговоров свою стратегию. «Но МБР — это же фирменное блюдо Советов. Отступать здесь глупо и опасно», — настаивал Рауни, которого поддержал Перл.

Но делать было нечего, ему не оставалось ничего другого, как начать излагать американские предложения, уже звучавшие на женевских переговорах. Ахромеев тут же попросил перечислить лишь позиции, которые отличаются от того, что было внесено в сентябре. Нитце после неловкой паузы был вынужден признать, что никаких отличий нет. И добавил, что это потому, что американские предложения были правильными [22].

Поскольку тупик был налицо, Ахромеев попытался было перейти к обсуждению американского варианта (который для советской делегации был запасным и, стало быть, приемлемым) — после сокращений у сторон должно остаться по 1600 носителей и 6000 боезарядов. Однако воспротивился посол Виктор Карпов, который считал, что для предъявления этой позиции время еще не наступило.

Около двух часов ночи маршал предложил прерваться на час. Делегации отправились к начальству за новыми директивами. После доклада Ахромеева Горбачев дал согласие на оглашение запасного варианта по СНВ. Заодно он разрешил пойти на самую крупную уступку из числа запланированных — на засчет каждого тяжелого бомбардировщика с ракетами SRAM и ядерными бомбами на борту как одного носителя и одного ядерного боезаряда.

В то же самое время американские эксперты разбудили госсекретаря. Было холодно, встречая неожиданных гостей, Шульц натянул свитер прямо на пижаму. А Нитце с воодушевлением рассказывал, что наметился серьезный прогресс. Ахромеев вроде бы склоняется к тому, чтобы принять американскую позицию о «потолках» 1600 и 6000 (Нитце не знал, что Москва заранее предусмотрела свое согласие). Нитце, очевидно, чтобы укорить своих скептически настроенных коллег, разразился очередным панегириком советскому маршалу: «Ахромеев — первоклассный переговорщик. Коммунизм — порочная система, и она падет. Но маршал Сергей Ахромеев — человек огромного мужества с твердым характером. Если кто-то и может помочь СССР в его лучших устремлениях, так это он» [23]. То, что Ахромеев «договороспособен» не мог не признать даже Перл. В результате разговора с госсекретарем американская позиция не претерпела существенных изменений. Однако Нитце получил свободу рук. «Это твоя рабочая группа, — сказал госсекретарь, — это не встреча, на которой у каждого право вето. Нет требования или правила, чтобы решение у нас принималось единогласно» [24].

В половине четвертого утра снова приступили к переговорам. Ахромеев объявил, что «во имя мира и доброй воли» советская сторона соглашается на 6000 боезарядов и 1600 носителей. При этом СССР обещал существенное сокращение тяжелых ракет. Делегации было вновь заспорили о подуровнях. В конце концов, так как время поджимало, договорились оставить этот вопрос для будущих переговоров. В целом договорились даже по ракетам средней дальности, оставив нерешенным лишь вопрос о ракетах в Азии.

Потом переговорщики уперлись в тему морских крылатых ракет большой дальности. «Американцы уклонялись вообще от обсуждения этой проблемы в рамках СНВ. После длительной и упорной борьбы (запомнилась в связи с этим острая полемика с тогдашним заместителем министра обороны США Р. Перлом) договорились о том, чтобы КРМБ (крылатые ракеты морского базирования. — Ред.) учитывались отдельно, что должно быть оформлено документом в виде приложения к будущему договору по сокращению СНВ. Сторонам предстояло определить формы контроля развертывания КРМБ. В результате упорных и долгих переговоров удалось тогда подойти к решению проблемы КРМБ именно в таком виде» [25].

Наконец подошли к главному противоречию — вопросу о ПРО. Очевидно, предвидя, что здесь переговоры ни к чему не приведут, дальновидный Нитце всячески откладывал обсуждение этой проблемы, пытаясь накопить некий потенциал согласия, от которого было бы грустно отказываться. Советская позиция заключалась в том, что стороны должны взять обязательство ни при каких обстоятельствах не выходить из Договора по ПРО в течение, по крайней мере, 10 лет. Спустя 10 лет, если какая-либо из сторон потребует такого выхода, должны были бы начаться переговоры о дальнейшей судьбе Договора по ПРО 1972 года. «Этим самым, — объясняет Ахромеев, — Советский Союз создавал для себя определенную гарантию (в условиях, когда он идет на такие радикальные сокращения ядерного оружия), что, в случае расторжения Договора по ПРО, США не могли бы резко обойти нас в этой области и достичь над нами военного превосходства. Это положение, наряду с крупными подвижками в области СНВ и ССД, было сердцевиной всей советской позиции на переговорах в Рейкьявике» [26].

Логика советской трактовки Договора по ПРО была предельно ясна — это международное соглашение полностью запрещает создание системы противоракетной обороны всей страны. Стало быть, Вашингтон должен в принципе отказаться от СОИ, которая и предполагала защищать от ракетных атак всю территорию США. Американцы же имели предельно ясное указание Рейгана — не соглашаться ни с чем, что могло бы ограничить работы над СОИ даже на ближайшее десятилетие, когда США вроде бы обязались из Договора по ПРО не выходить. При этом они, явно игнорируя букву этого Договора, настаивали на его «широком толковании», которое будто бы разрешало ведение научно-исследовательских и конструкторских работ.

Ахромеев пытался представить как уступку согласие СССР на ведение работ по СОИ, если те будут вестись исключительно в лабораториях, без испытаний в космосе. Насколько можно понять, эта уступка большого впечатления на американскую сторону не произвела. Только Перл поинтересовался, как русские отнеслись бы к появлению лабораторий в космосе. Советская сторона отнеслась к этому как к неудачной шутке. После чего не оставалось ничего другого как закончить работу, констатировав, что, несмотря на прорывные договоренности по вопросу СНВ и готовность решить сохраняющиеся проблемы по ракетам средней дальности, противоречия по ПРО не позволили выработать общий документ. В заключение Ахромеев не мог не выразить восхищение выносливостью 79-летнего Пола Нитце, который всю ночь вел напряженные дискуссии. Сам Нитце позже, вспомнив английскую поговорку, назовет эти ночные бдения попыткой «сделать из свиного уха шелковый кошель». «При этом кошельком было беспрецедентное по своим масштабам соглашение о сокращении ядерного оружия, а свиным ухом — рейгановская СОИ» [27], — язвительно и точно добавит Тэлботт.

Было около шести утра, когда делегации отправились докладывать начальству. Горбачев, вспоминает Ахромеев, затребовал его к себе, даже не дав умыться. Маршал доложил о результатах и высказал мнение, что переговоры могут провалиться: советская сторона практически исчерпала свой лимит уступок, а американцы по ПРО так и не сдвинулись. После дискуссии, пишет маршал, «была избрана, по-моему, правильная тактика: показать еще раз американцам всю крупномасштабность и значимость наших предложений, а также и то, что всю ответственность за безрезультатность переговоров придется нести им» [28].

Совсем иначе Шульц принимал Нитце: «Чертовски здорово! Это ровно то, за чем мы ехали… Великолепная ночная работа, Пол». «Я долгие годы не получал такого удовольствия», — отвечал Нитце. И стал рассказывать о том, кто из экспертов, как себя проявил: «Ахромеев — очень крепкий. Великий парень. Карпов просто дымился. Арбатов был ужасен. Ну а у нас Рауни был очень недоброжелательным» [29].

К немалому удивлению Шульца, лидеры двух стран, когда встретились на второй, завершающий, день переговоров, заявили о своем разочаровании ночной работой. Рейгану не понравились договоренности по ракетам средней дальности:

«Я не могу допустить создания ситуации, когда мы сократим эти ракеты до нуля в Европе и не произведем пропорционального сокращения советских ракет в Азии. Вопрос здесь в ракетах SS-20. Они мобильны, легко могут перебрасываться с одного места в другое, их наличие оказывает влияние на наших азиатских союзников, не говоря уже о союзниках в Европе» [30].

В конце концов Горбачев согласился на ликвидацию всех советских и американских РСД (ракет средней дальности. — Ред.) в Европе, на замораживание числа ракет дальностью менее 1000 км, а также на сохранение 100 боеголовок на советских РСД в азиатской части СССР и соответственного числа боеголовок на таких ракетах в США.

Советского лидера интересовало только одно: возможность затормозить СОИ. Горбачев же вполне ясно указывал, что исчерпал возможность уступок, что очередь теперь за Рейганом: «Сейчас сложилась уникальная ситуация для американской администрации. Такого положения в том, что касается выдвижения Советским Союзом крупных компромиссных предложений, не было еще год назад, не говоря уже о двух-трех годах. Тогда у меня просто не было такой возможности. Не уверен, что она у меня останется через год или два-три… Я все жду, когда же Вы начнете делать мне уступки!» [31]

Он в очередной раз пытался достучаться до Рейгана: «Раз мы согласились заняться глубокими сокращениями ядерных вооружений, то мы должны создать такое положение, при котором не то что фактически, но и даже в мыслях не должно быть сомнений в том, что другая сторона захочет поколебать стратегическую стабильность, обойти договоренности… А отсюда — ключевая задача укрепления режима ПРО. Мы предлагаем взять обязательство не использовать в течение 10 лет имеющееся у сторон право выхода из Договора по ПРО <…> и сделать запись о том, что лабораторные исследования в области СОИ не будут запрещаться» [32].

Но для Рейгана, как напишет позже Джек Мэтлок (американский дипломат, посол США в СССР в 1987–1991 гг. — Ред.), сама возможность ограничить СОИ выглядела как предложение бросить в огнедышащее жерло вулкана свое любимое дитя. Он оставался глух к аргументам Горбачева.

Первоначально в этот день предполагалась лишь одна встреча лидеров, окончание встречи в верхах было запланировано на полдень. Между тем явно бесплодная беседа затянулась до полвторого. Горбачев стал подводить черту: «Мы с Вами говорили о возможности крупных сокращений ядерного оружия, но если не будет ясности о судьбе Договора по ПРО, то тогда вся концепция рушится, и мы возвращаемся к прежней ситуации. На этом мы можем закончить встречу» [33].

— Неужели мы должны будем разъехаться ни с чем? — спросил Рейган.

— Фактически да, — ответил Горбачев.

В конце концов генсек предложил прерваться на полтора часа. Может быть, главы дипломатических ведомств с командами экспертов что-нибудь придумают. Рейган соглашается.

Начав новый раунд, Шульц взялся было в очередной раз описывать, как справедлив американский подход. Но Шеварднадзе прерывает его и весьма жестко заявляет: «Перед нами только один вопрос: готов или нет президент США согласиться на 10-летний срок невыхода из Договора по ПРО при строгом соблюдении всех его положений. Если мы договоримся об этом, все остальные вопросы могут быть решены. Если нет — не будет никаких соглашений!» А потом, изменив тон, практически упрашивает американских экспертов.

«Вы творческая личность, неужели Вы не можете придумать что-нибудь эдакое?» — говорит он Максу Кампельману. И тут же обращается к Полу Нитце: «Вы обладаете непревзойденным опытом. Неужели ничего нового не приходит Вам в голову?» И тут неожиданная формулировка приходит в голову самого молодого из американских экспертов полковника ВВС Роберта Линхарда из Совета национальной безопасности при Белом доме. Он, вспоминает Шульц, стал что-то быстро писать на листке бумаги, советуясь с Ричардом Перлом, который сидел рядом и заглядывал ему через плечо. Бумагу сначала передали советнику по национальной безопасности адмиралу Джону Пойндекстеру. Тот прочитал, кивнул и положил ее перед Шульцем. И вот госсекретарь стал вчитываться в каждую строчку, а потом передал бумагу Нитце и Кампельману. Те молча выразили согласие и тогда Шульц, широко улыбаясь, заявил:

— Вы, господин министр, только что видели, как что-то творилось на этом конце стола. Это была попытка некоторых из нас найти выход из возникшего тупика. У меня нет инструкций от президента Рейгана выдвигать подобные идеи, и, возможно, когда он узнает о них, он расшибет мою голову о стену.

И после столь интригующего вступления зачитал текст в качестве неофициального американского предложения:

Подвижка, надо сказать, выглядела вполне обнадеживающей. Американцы соглашались на 10-летний отказ от выхода из Договора по ПРО. Но маршал Ахромеев тут же разглядел ловушку в проекте американского полковника. Во второе пятилетие предполагалось сокращать не «стратегические вооружения», а «стратегические баллистические ракеты».

Горбачева вооружают новой формулировкой: «СССР и США обязались бы в течение 10 лет не пользоваться имеющимся у них правом выхода из бессрочного Договора по ПРО и в течение этого периода строго соблюдать его положения. Запрещаются испытания всех космических элементов ПРО в космосе, кроме исследований и испытаний, проводимых в лабораториях. В ходе первых пяти лет этого 10-летия (до 1991 года включительно) будут сокращены на 50 процентов СНВ сторон. В течение следующих пяти лет этого периода будут сокращены оставшиеся 50 процентов СНВ сторон. Таким образом, к исходу 1996 года у СССР и США стратегические наступательные вооружения будут ликвидированы полностью» [36]. При этом, внушают Горбачеву эксперты, в будущем соглашении не должно быть никаких ссылок на право развернуть противоракетную оборону после окончания 10-летнего срока невыхода из Договора по ПРО. Достаточно предложить обсудить этот вопрос в будущем.

Тем временем госсекретарь старался разъяснить Рейгану новые предложения американской стороны. В конце концов, тот понял, что в обмен на ликвидацию советских баллистических ракет можно предложить лишь десятилетнее сохранение Договора по ПРО.

Рейган сказал, что это предложение поражает его воображение: Горбачев «получит свой драгоценный договор по ПРО, а мы получим все его баллистические ракеты. И после этого развернем СОИ в космосе. Это будет уже игра по-новому» [37]. И даже Перл — вечный противник любого разоружения — подтвердил президенту, что такое возможно.

В ходе второго заседания Рейган зачитывает предложенную своими экспертами формулировку, объявив, что в ней содержится «самое далекоидущее и важное предложение по разоружению, которое когда-либо делалось в истории человечества». Горбачев тут же предлагает свою, при этом оговаривается, что «мы не подрываем вашу идею СОИ… Мы ставим эту систему лишь в рамки лабораторных исследований… Если после 10-летнего периода вы сочтете необходимым продолжать СОИ, то мы можем это обсудить. Зачем же решать вопрос заранее, сейчас? И зачем заставлять нас подписываться под СОИ? Может быть, у нас будут другие интересы».

Рейган твердит свое, при этом очевидно старается свести разговор к «общечеловеческим темам»: «Если мы устраним полностью ядерное оружие, то почему вас будет беспокоить желание одной из сторон обезопасить себя на всякий случай от оружия, которого у нас с вами больше не будет? Ракеты может создать кто-либо еще, и лишняя гарантия будет уместной. Мы же с вами полностью ликвидируем наше оружие. Я могу представить себе, как через 10 лет мы с Вами вновь соберемся в Исландии для того, чтобы в торжественной обстановке уничтожить последнюю советскую и американскую ракеты. Я уже буду такой старый, что Вы меня даже не узнаете. И спросите изумленно: «Эй, Рон, неужели это ты? Что ты здесь делаешь?» И мы устроим по этому поводу большой праздник.

— А я не знаю, доживу ли я до этого момента, — мрачно шутит Горбачев.

В конце концов Горбачев намекает: «Мы не возражаем сделать приписку к нашему предложению относительно возможности того, что по истечении 10 лет стороны за период в несколько лет постараются найти путем переговоров какое-либо взаимоприемлемое решение проблемы» [38]. Рейган предлагает перерваться, чтобы американские эксперты могли выработать нечто взаимоприемлемое.

Через час он возвращается с новой бумагой. Однако Горбачев тут же увидел, что американцы оставили все прежние ловушки: «У меня к Вам два вопроса в порядке уточнения американской формулировки… Из Вашей формулы исчезло упоминание о лабораторных исследованиях. Это сделано специально?» Рейган вынужден признать, что это не случайно. Зафиксировав это, Горбачев идет дальше по тексту:

«В первой части Вашей формулировки речь идет о стратегических наступательных вооружениях, а во второй — только о баллистических ракетах. Естественно, в стратегические вооружения включаются баллистические ракеты — наземные, подводных лодок, а также бомбардировщики. Почему же во второй части формулировки у Вас говорится только о баллистических ракетах?»

И тут американский президент уступает: «Видимо, мы просто Вас неправильно поняли. Но если Вы хотите именно этого — ладно». В результате происходит то, чего американская делегация всячески хотела бы избежать. Рейган, который в принципе считает любое ядерное оружие «бесчеловечным и аморальным», нащупывает любимую тему — полную ликвидацию ядерного оружия: «Я хочу спросить: имеем ли мы в виду — а я думаю, что это было бы очень хорошо, — что к исходу двух пятилетних периодов будут ликвидированы все ядерные взрывные устройства, включая бомбы, средства поля боя, крылатые ракеты, вооружения подводных лодок, средства промежуточной дальности и т.д.?»

Горбачев, видимо, не веря своим ушам, отвечает: «Мы можем, так и сказать, перечислить все эти вооружения». Рейган тут же уверенно заявляет: «Если мы согласны, что к концу 10-летнего периода ликвидируются все ядерные вооружения, мы можем передать эту договоренность нашим делегациям в Женеве с тем, чтобы они подготовили договор, который Вы сможете подписать во время Вашего визита в США» [39].

Госсекретарь позже подвергнется в США самой жесткой критике за то, что он сидел, молчал и не пытался остановить президента. Он оправдывался тем, что такое решение прямо вытекало из многочисленных заявлений Рейгана.

Через несколько лет, в конце 1980-х, уже покинув свою должность, Шульц в беседе с Шеварднадзе скажет: «Когда наши лидеры, каждый по-своему, заговорили о мире без ядерного оружия, эксперты считали, что они не правы, что это недостижимая цель. Но эксперты не поняли, что Рейган и Горбачев почувствовали одну важную вещь: этого хотят народы, это отвечает их чаяниям» [40].

Если посмотреть на вещи объективно, неизбежно понимаешь: даже если бы Горбачев и Рейган подписали такое соглашение в Рейкьявике, было ничтожно мало шансов на то, что оно могло бы быть реализовано. Не случайно одна возможность отказа от ядерного оружия вызвала бурю критики в США. Ведь такое решение, заявляли в Пентагоне, привело бы к кардинальному изменению в балансе сил на планете. И не в пользу США: у СССР было тогда многократное превосходство в обычных вооружениях. Позже мы увидим, что при попытке обсуждать эти прорывные инициативы на переговорах в Женеве американцы отказались не только от идеи полной ликвидации ядерного оружия, но и решили сохранить значительное количество баллистических ракет.

Между тем возможность исторического прорыва в области ядерного разоружения свелась к согласию одним-единственным словом в итоговом документе или отказу от него. Это было слово «лаборатории», экспериментами в которых Советский Союз требовал ограничить реализацию СОИ на ближайшие 10 лет.

Рейган стоит просто насмерть: «Вы разрушаете мне все мосты к продолжению моей программы СОИ. Я не могу пойти на ограничения такого плана, как Вы требуете». «В отношении лабораторий, — настаивает Горбачев, — это Ваша окончательная позиция? Если да, то на этом мы можем окончить нашу встречу» [41].

«Да, окончательная», — упрямо держится Рейган.

Поразительно читать, как каждый из лидеров пытается соблазнить собеседника перспективой войти в историю великим миротворцем. «Доверительно и откровенно скажу Вам: если мы подпишем пакет, содержащий крупные уступки Советского Союза по кардинальным проблемам, то Вы станете без преувеличения великим президентом.

От этого Вы находитесь буквально в двух шагах. Если мы договоримся об укреплении режима ПРО, о строгом соблюдении Договора по ПРО и о лабораторных исследованиях, которые не исключали бы работ в рамках СОИ, то это будет успехом нашей встречи», — уговаривает Горбачев. И тут же пугает:

«Если же нет — давайте на этом расстанемся и забудем про Рейкьявик. Но другой такой возможности не будет. Во всяком случае, я знаю, что у меня ее не будет».

Рейган, недаром актер, подпускает еще больше драматизма: «Неужели Вы ради одного слова в тексте отвергаете историческую возможность договоренности?»

— Здесь дело не в слове, дело — в принципе, — отвечает Горбачев. — Ясно, что, если мы идем на сокращения, нам необходимо иметь уверенные тылы.

И тут Рейган неожиданно меняет тональность: «Хочу еще раз попросить Вас изменить Вашу точку зрения, сделать это как одолжение для меня с тем, чтобы мы могли выйти к людям миротворцами».

«Согласитесь на запрещение испытаний в космосе, — отвечает Горбачев, — и мы через две минуты подпишем документ. На что-то другое мы пойти не можем. На что могли — мы уже согласились, нас не в чем упрекнуть».

Рейган: «Жаль, что мы расстаемся таким образом. Ведь мы были так близки к согласию. Я думаю все-таки, что Вы не хотели достижения договоренности. Мне очень жаль».

Горбачев: «Мне тоже очень жаль, что так произошло. Я хотел договоренности и сделал для нее все, что мог, если не больше».

Рейган: «Не знаю, когда еще у нас будет подобный шанс и скоро ли мы сможем встретиться».

Горбачев: «Я тоже этого не знаю».

И уже выйдя из Хофди-Хауса, они обменяются горькими фразами.

Еле скрывая горечь разочарования, Горбачев произнес:

— Господин президент, Вы упустили уникальный шанс войти в историю в качестве президента, который открыл дорогу к ядерному разоружению.

— Это относится к нам обоим.

— Но я не знаю, что я еще мог сделать.

— Я знаю, — бросает Рейган. — Вы должны были сказать «да» [42].

Рейкьявик не привел к прорыву. И вряд ли мог привести. Ведь тот же Рейган ставил перед собой взаимоисключающие цели. «Стало жестокой иронией судьбы то, что желание президента Рейгана избавиться от ядерного призрака, с одной стороны, открыло перспективу ядерного разоружения, а с другой стороны, закрыло ее из-за его упрямого донкихотского стремления реализовать иллюзорную СОИ» [43], — справедливо отмечает Реймонд Гартофф (старший научный сотрудник Институт Брукингса, специалист по контролю над вооружениями. — Ред.).

Однако, несмотря на очевидное разочарование, стороны не захотели представлять прошедшее как неудачу. Только Шульц, находясь, видимо, под впечатлением от произошедшего, сказал сгоряча журналистам несколько фраз о фиаско. У Горбачева, который, как вспоминают, просто кипел от возмущения, были заранее заготовлены семь вариантов обличительной речи, которую он, согласно плану, должен был произнести перед двумя тысячами журналистов, собравшихся на пресс-конференцию.

«Первое желание, которое меня обуревало, — разнести американскую позицию в пух и прах, то есть реализовать задуманный еще в Москве план: не пойдут на соглашение, на компромисс во имя мира — разоблачить администрацию США, ее позицию, несущую угрозу всем. Пока шел от дома, где велись переговоры, — метров четыреста — лихорадочно все обдумывал. И не отступала мысль: ведь мы же договорились и по стратегическим вооружениям, и по средним ракетам, это уже новая ситуация, неужто принести все в жертву ради сиюминутного пропагандистского выигрыша? Внутреннее чувство подсказывало — не следует горячиться, надо все осмыслить» [44].

И Горбачев отбросил все заготовки с обвинениями в адрес США. Он в деталях рассказал о перипетиях переговоров заявил: «При всем драматизме Рейкьявика — это не поражение, это прорыв, мы впервые заглянули за горизонт» [45].

Идею быстро подхватил и Рейган: «Поверьте мне, значение встречи в Рейкьявике не в том, что мы не подписали соглашений в конце. Значение в том, что мы сблизились так, как мы это сделали. Прогресс, которого мы достигли, был немыслим всего несколько месяцев назад» [46].

Рейкьявик, несомненно, не был провалом. Шульц пишет:

«Джин выскочил из бутылки. Те уступки, что Горбачев сделал в Рейкьявике, уже нельзя было забрать назад. Мы увидели — до какого предела могут дойти Советы. И эти уступки должны были быть возвращены на стол переговоров. В Рейкьявике мы практически договорились о РСД, определили параметры Договора СНВ» [47].

Но даже не это главное. Возникшая в Женеве «химия», взаимное уважение и интерес между Рейганом и Горбачевым укрепились в Рейкьявике. Американский президент, который исповедовал вполне примитивный антикоммунизм, впервые в жизни тесно, в течение нескольких часов, общался с лидером «империи зла», пытаясь найти взаимоприемлемый выход. Думаю, что именно в Рейкьявике были заложены основы будущей системы контроля над вооружениями.

Настоящей звездой на переговорах в Рейкьявике стал Сергей Ахромеев, который представлял собой решительный контраст со стереотипными представлениями о советском военном. Он отбросил (или вовсе никогда не знал) каноны сложных переговорных игр. Он вполне искренне хотел добиться результата и шел к этой цели напрямик, делая лишь те уступки, которые не вели, с точки зрения начальника Генштаба, к смещению стратегического баланса в пользу США. Более того, как пишет Олег Гриневский, ссылаясь на помощника Шеварднадзе Сергея Тарасенко, Ахромеев позже сказал Горбачеву, что «с американскими предложениями можно было в конечном счете согласиться» [48]. Прощаясь, он вдруг попросил у Нитце извинения: «Надеюсь, вы меня простите. Я старался. И не я подвел вас» [49]. А потом добавил и нечто вовсе загадочное: «Каждый должен нести свой крест». Шульц пишет, что весь полет в Брюссель, где ждала непростая встреча с союзниками (те были возмущены перспективой американского отказа от ядерного зонтика над Западной Европой), размышлял над словами маршала. Замечу, что, скорее всего, Ахромеев хотел донести до партнера в общем-то обычную для советского военного мысль: во всем виноваты начальники.

Сам Ахромеев тоже не скрывает своего уважения к американским партнерам Шульцу и Нитце: «На меня эти два американских деятеля уже тогда произвели большое впечатление глубоким знанием рассматриваемых проблем, а также выдержкой и спокойствием. Позже я имел возможность неоднократно убедиться, что эти первые впечатления были правильными» [50].

В одной из завершающих глав совместной с Георгием Корниенко книги (она вышла уже после трагической гибели маршала), подводя итоги своей внешнеполитической деятельности, Ахромеев, отзываясь довольно нелицеприятно о Горбачеве, найдет вполне уважительные слова о Шульце и Нитце: «Джордж Шульц… человек с огромным опытом крупного экономиста, бизнесмена, банкира и дипломата. Имеет широкий взгляд на мир, внимательно следит за процессами, происходящими в мире, и оценивает тенденции их развития. В нем не заметна недоброжелательность к Советскому Союзу, но ясно виден скептицизм по отношению к советскому обществу в целом, и особенно к социалистической экономической системе. Он не против иметь с нами дело, вести его постепенно, неторопливо, обеспечивая в первую очередь интересы США. Как госсекретарь США, он вел дипломатическую деятельность масштабно, честно. Но, работая с ним, зевать нельзя. Дж. Шульц использовал каждый наш промах в пользу США. С таким человеком надо иметь дело, но вести успешно переговоры можно, только будучи хорошо подготовленным. Думаю, он относится к той группе американских деятелей, которая была бы готова развивать с нами и экономические отношения.

…Пол Нитце — своего рода патриарх американской политики и дипломатии в вопросах отношений с СССР. Неизменно корректный, выдержанный, умело отстаивающий интересы США. Блестяще знает предмет переговоров. При этом он издавна, как отмечалось, недоброжелательно относится к Советскому Союзу и к социализму. Когда США необходимо пойти на компромисс с Советским Союзом, П. Нитце, наверное, одним из последних соглашается на него. Переговоры с ним нужно вести предельно осторожно. Малейшую неточность, а тем более ошибку он немедленно использует. Думаю, что он является классическим представителем правого крыла американского общества, которое выступает против радикального улучшения советско-американских отношений, но с которым нам тем не менее постоянно приходится иметь дело. С таким человеком, как Пол Нитце, вряд ли можно завязать дружбу, но он неизменно вызывает уважение как партнер по переговорам» [51].

Пройдет чуть больше года. И эти люди, не добившиеся результата в Рейкьявике, обеспечат подписание Договора по РСМД, практически проделают всю основную работу по СНВ. В условиях, когда взаимное доверие было крайне невысоко, диалог в Рейкьявике впервые позволил участникам переговоров увидеть друг в друге партнеров, людей, занимающихся общей работой с общей целью. И именно поэтому маршал Ахромеев извинялся перед Нитце…

1. См.: Юлий Квицинский. Время и случай. Заметки профессионала. Москва, Олма-пресс; 1999. с. 447.
2. Там же
3. Олег Гриневский. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. Москва, Олма-пресс; 2004. с. 323.
4. Олег Гриневский. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. Москва, Олма-пресс; 2004. с. 323.
5. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 699.
6. Ibid. p. 701.
7. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 701.
8. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books, NY, 1988. p. 300.
9. Олег Гриневский. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. Москва, Олма-пресс; 2004. c. 348.
10. Анатолий Черняев. Шесть лет с Горбачевым: По дневниковым записям. — М.: Издательская группа «Прогресс- Культура»), 1993. с. 105.
11. Цит. по: Анатолий Черняев. Шесть лет с Горбачевым: По дневниковым записям. — М.: Издательская группа «Прогресс-Культура», 1993. с. 109.
12. Цит. по: Олег Гриневский. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. Москва, Олма-пресс; 2004. с. 473–474.
13. Сергей Ахромеев, Георгий Корниенко. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года»: Международные отношения; Москва; 1992. с. 115.
14. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books, NY, 1988. p. 317.
15. Диалоги Горбачева и Рейгана представлены в записях переговоров в Рейкьявике, опубликованных в журнале «Мировая экономика и международные отношения» за 1993 год, номера 4, 5, 7, 8.
16. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 760.
17. Ibidem.
18. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 760.
19. Запись беседы М.С. Горбачева с Р. Рейганом днем 11 октября 1986 года. МЭиМО № 5, 1993, стр. 90.
20. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books, NY, 1988. p. 317.
21. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 763.
22. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books, NY, 1988. p. 318–321.
23. George Shultz, Turmoil and triumph: my years as secretary of state. New York, N.Y.: Scribner, 1993. p. 763.
24. Ibid, p. 764.
25. Сергей Ахромеев, Георгий Корниенко. «Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года»: Международные отношения; Москва; 1992. с. 114.
26. Ахромеев С., Корниенко Г. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года. М.: Международные отношения, 1992. С. 115.
27. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books. N.Y., 1988. Р. 18.
28. Ахромеев С., Корниенко Г. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года. М.: Международные отношения, 1992. С. 117.
29. Shultz G. Turmoil and triumph: my years as secretary of state. N.Y.: Scribner, 1993. Р. 764–765.
30. Цит. по: Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. М.: Олма-пресс, 2004. С. 491.
31. Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. М.: Олма-пресс, 2004. С. 492.
32. Там же.
33. Мировая экономика и Международные отношения. № 8, 1993. С. 68.
34. Shultz G. Turmoil and triumph: my years as secretary of state. N.Y.: Scribner, 1993. Р. 766–769.
35. Ахромеев С., Корниенко Г. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года. М.: Международные отношения, 1992. С. 118.
36. Цит. по: Червов Н. Ядерный круговорот: что было, что будет. М.: Олма-пресс, 2001. С. 118.
37. Talbott S. The master of the Game: Paule Nitze and the Nuclear Peace Vintage Books. N.Y., 1988. Р.??
38. Мировая экономика и Международные отношения. № 8, 1993. С. 68–71.
39. Изложено по: Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. М.: Олма-пресс, 2004. С. 500–504.
40. Палажченко П. Дипломатия саммитов: Женева и Рейкьявик глазами переводчика. Индекс безопасности. № 4, 2015.
41. Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. М.: Олма-пресс, 2004. С. 502.
42. Добрынин А. Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962–1986 гг.). М.: Автор, 1996. С. 654.
43. Raymond L.G. The Great Transition: American-Soviet Relations and the End of the Cold War. The Brookings Institution, 1994. Р. 524.
44. Горбачев М. Жизнь и реформы. Книга 2. М.: Новости. С. 31.
45. Raymond L.G. The Great Transition: American-Soviet Relations and the End of the Cold War. The Brookings Institution, 1994. Р. 524.
46. Presidential Documents, Vol. 22 (October 20, 1986). Р. 1387.
47. Shultz G. Turmoil and triumph: my years as secretary of state. N.Y.: Scribner, 1993. Р. 775.
48. Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву. М.: Олма-пресс, 2004. С. 504.
49. Shultz G. Turmoil and triumph: my years as secretary of state. N.Y.: Scribner, 1993. Р. 774–775.
50. Ахромеев С., Корниенко Г. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года. М.: Международные отношения, 1992. С. 239.
51. Ахромеев С., Корниенко Г. Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года. М.: Международные отношения, 1992. С. 125.